звеном мировой истории, как бы органом саморазвития идеи), и поэтому оба 
отношения должны быть строго различаемы, именно философия Канта содержит в себе 
предшествовавшие ей философские системы идеализма, эмпиризма и скептицизма в их 
общих принципах. Как бы существенно не отличался Кант от Локка и от скептика 
Давида Юма объемом и глубиной своих замыслов, а именно тем, что общие понятия, 
которые те выводили из опыта, Кант рассматривает, напротив, как априорное 
условие и возможность опыта,- все же его известный вывод есть вывод эмпиризма: 
Кант считает, что реальное познание ограничено только областью объектов опыта, 
хотя от собственно эмпириков Кант опять-таки отличается тем, что рассматривает 
в качестве предметов опытного познания только явления. О Давиде Юме и своем 
отношении к нему Кант, как известно, высказывается в предисловии к своим 
"Пролегоменам ко всякой будущей метафизике", стр. 8-15, и в "Критике
чистого разума". В этом отношении философия Канта есть не что иное, как 
эмпиризм, поднявшийся до разума, т. е. дошедший до познания собственных границ. 
Как я уже отметил в моей "Истории философии", способ, каким понимает Кант 
мышление, созвучен пониманию мышления Гоббсом. Но не в меньшей мере в философии 
Канта содержатся - понятно, в общей форме - принципы Лейбница и Декарта. У 
Декарта, как и у Канта, самосознание является уже принципом философии, хотя 
этот принцип выступает у него лишь вначале и, строго говоря, дальше из него 
ничего не дедуцируется, кроме формального правила достоверности. Поэтому у 
Декарта и картезианцев уже встречается Я в его метафизическом значении, 
поскольку они отождествляют его с духом. Так, например, Арнольд Гейлинкс 
говорит: "Я определяется только через предикат мышления". Однако здесь его все 
ещё можно спутать с эмпирическим субъектом, почему все же необходимо добавлять 
"как дух", как если бы существовало также и телесное, независимое от мышления Я,
 или эмпирический, немыслящий субъект. Но уже Лейбниц мыслил Я много чище и 
объективнее, поскольку он говорит: "То, что мы называем Я, мы мыслим 
посредством акта рефлексии". И хотя Лейбниц тут же добавляет: "Отсюда следует 
также, что мы можем мыслить себя мыслящими о бытии, о простых и сложных 
субстанциях, о бестелесном и о божественном, так как мы представляем себе, что 
некая сила, которая в нас ограниченна, сама по себе может существовать как 
неограниченная. И посредством таких актов рефлексии мы получаем большинство 
предметов наших умозаключений. А потому хотя Лейбниц понимает Я эмпирически, во 
множественном числе, тем не менее самосознание решительно выражено у него как 
принцип познания. Он даже говорит, выражая этим мысль, тесно связанную, впрочем,
 со всей его монадологией: "Душа познает внешний мир лишь через распознание 
того, что она содержит в себе самой". Подобные же мысли философ высказывает и в 
других местах: "Интеллект не может содержать ничего, что прежде не было 
чувственным переживанием, за исключением самого интеллекта... Прирождена нам 
только наша собственная сущность; и все истины, свойственные нашему духу, 
происходят из восприятия нами самих себя". Так не имеем ли мы здесь, несмотря 
на само собой разумеющееся различие между Кантом и Лейбницем, принцип или по 
крайней мере мысль кантовского идеализма о том, что душа мыслит внешние объекты 
только через категории, следовательно, через имманентные ей определения, сами 
же категории имеют источник своего происхождения и свою причину в единстве 
самосознания.
Далее у Лейбница со всей остротой выступает различие между априорным и опытным 
познанием. Он категорически утверждает, что опыт не доставляет никаких 
необходимых и, следовательно, также никаких все общих истин, ибо, как и Кант, 
Лейбниц понимает все общность и необходимость как неотделимые. "Чувства не 
являются основами всего познания: они не могут научить нас необходимым истинам".
 Да не говоря даже об отдельных местах, самим принципом лейбницевской философии 
является не что иное, как понятие самопроизвольности, ибо именно 
самодеятельность есть то, что делает монады монадами, монады же представляют 
собой принцип лейбницевской философии как действительные субстанции и единицы, 
заключающие в себе, по Лейбницу, основу всякой реальности. Благодаря своей 
самодеятельности монады Лейбница не подчиняются физическим или чувственным 
воздействиям извне, а сами являются источником своих внутренних действий, все 
черпают из своих собственных глубин. Поэтому Лейбниц называет монады  
первичными и основными силами, и понятие субстанции заключается для него 
единственно в понятии vis, т. е. силы, деятельности, или, более определенно, 
самодеятельности. Но как раз самодеятельность является принципом также и 
кантовской философии, лишь с тем отличием (отличие, без которого кантовская 
философия была бы излишней), что, в то время как для Лейбница 
самопроизвольность является некоторым объективным всеобщим принципом, реальным 
определением всего существования, первоначальной силой всего бытия, Кант только 
разум и волю понимает как подобные монадам автономные, самостоятельные принципы,
 которые все черпают из своей собственной глубины. Впрочем, уже сами монады 
являются чисто духовными принципами. Они подобны маленьким кантианцам, которые 
не могут выйти за пределы своего субъективного идеализма и отношение которых к 
объектив ному миру воспроизводит вещи, собственно, не такими, каковы они в себе,
 а лишь как представления об этих вещах с собственной точки зрения монады, 
поэтому и существует столько миров, сколько монад. Следовательно, это подобия 
представлений, выражающих не столько сущность объекта, сколько, напротив, 
сущность монады, которая в отношении к объекту есть и остается лишь отношением 
к самой себе, в себе, подобно тому как, и по Канту, наши представления об 
объектах выражают не объекты в себе, а только тот способ, каким мы их 
воспринимаем. Господин Бахман, правда, выступает (на стр. 94, где он переходит 
к рассмотрению лейбницевских монад) против отрыва монад от чувственности и 
говорит: "Они не какая-то потусторонность, не какое-то надмировое царство для