- не с единичными явлениями, как они служат предметами идеи, разума, но с 
явлениями самой обыденной эмпирии; с единичными явлениями не в их всеобщности, 
в которой они как бы взаимно себя критикуют, исправляют и дополняют друг друга, 
не в их сущности, не в их истинном бытии, а в их единичности, в их чувственном 
бытии. Таким образом, смысл его вышеупомянутого аргумента: "Если природа 
божественна в идее, то она является такой же и непосредственно в своем бытии"- 
в действительности таков:
если природа божественна в её истинном бытии, то она божественна также и 
непосредственно в своем ложном бытии. Или короче и вернее: если идея, разум 
божественны, то по необходимости божественно также и отсутствие идеи, 
отсутствие разума. Это умозаключение Бахмана выражает совершенно то же самое, 
что и следующее: разум есть сущность человека; дурак - человек;
следовательно, дурак разумен. Мы узнаем здесь бахманскую критику во всей её 
неистинности, тщетности и тривиальности! Говоря о бытии, господин Бахман в 
своей полемике всегда имеет в виду бытие, которого ни философия, ни вообще 
естественный человеческий разум в качестве бытия не знает и бытием не называет. 
Именно это бытие составляет исходную точку зрения всей бахманской критики. Он 
понимает бытие как мертвое, неодухотворенное и бездушное, отрицаемое идеей, как 
то бытие, которое является простой видимостью. Поэтому в своей полемике против 
тождества мышления и бытия он допускает даже неслыханное утверждение, "что труп 
есть наше бытие без мышления", утверждение, устраняющее всякие сомнения в том, 
что понимает господин Бахман под бытием. Этот милый человек не видит и - при 
своих ультралиберальных и терпимых взглядах на бытие - не может увидеть, что, 
определяя идею как тождество понятия и объективности, или реальности, или бытия 
(определения, которые у Гегеля, впрочем, резко отличаются), Гегель имеет в виду 
совсем другое бытие, нежели господин Бахман. Он не в состоянии понять, что то 
бытие, с которым отождествляется идея, означает не бытие трупа, а жизнь, не 
единичные явления, а природу, сущность явлений, единственно через которую и в 
которой они являются. Бахман не видит того, что он, хотя и против своей воли, 
очень неуклюжий обманщик, который подсовывает вместо золотой монеты гегелевской 
идеи ничего не стоящие пустышки, составляющие его собственное "богатство", а 
после этого видит возмутительное противоречие в том, что Гегель не хочет 
считать действительным также и в отношении этих пустышек то, что он утверждает 
о своих золотых монетах. Когда Гегель определяет идею как тождество понятия, 
или души, и объективности, или тела, Бахман сердится на то, что Гегель проводит 
различие между бытием трупа и бытием тела (ибо сам Бахман считает то и другое 
одним и тем же) и не утверждает поэтому тождества души с трупом. Таким образом, 
аргумент, которым Бахман пытается низвергнуть учение Гегеля об идее, сводится к 
следующему заключению: "Если душа тождественна с телом, то она тождественна и с 
трупом, или - страшное или! - все гегелевское учение об идее как о тождестве 
души и тела ложно в своей основе". Таким образом, господин Бахман изображает 
гегелевское учение об идее - постараюсь сказать как можно мягче - в совершенно 
ложном свете. Это доказывает уже и само выражение, будто "идея, по Гегелю, есть 
совпадение, тождество с явлением". Ибо можно сказать:
явление тождественно с идеей, поскольку оно содержит идею в реализованном виде, 
но не наоборот - что идея тождественна с явлением. Это различие чрезвычайно 
существенно, так как только идея есть мера, которой определяется реальность 
явлений. Но мало того, что Бахман преподносит учение Гегеля об идее в 
совершенно извращенном свете; он сверх того так представляет себе это (мнимое) 
тождество идеи с явлениями (что, конечно, является необходимым следствием всего 
его способа понимания и вообще его образа мышления), как будто явление, с 
которым идея должна быть тождественна, становится одновременно и её концом, как 
будто идея исчерпала себя в нем, как будто она действительно превратилась в 
конечную материю, в эмпирическое наличное бытие. Ибо что же другое хочет 
сказать эта шаткая, банальная фраза: "Идея относится к произведению искусства, 
как бесконечное к конечному, как интеллигибельный образец к чувственно 
созерцаемой копии, как творческая мысль к сотворенному?" Не говоря уже о том, 
что объектом для художника служит не идея искусства вообще, не неопределенная, 
в дурном смысле бесконечная идея, а вполне определенная идея искусства 
(например, для поэта - идея драмы, эпоса, лирического стихотворения), и тем 
самым в самой идее уже заложены определенность и ограниченность, включен 
принцип конечности,- классическое, т. е. тождественное с идеей (притом именно 
со своей, определенной идеей), произведение искусства не является единичным, 
конечным творением, просто эмпирическим конкретным бытием, оно само есть род, 
образец, пример. Оно - не просто сотворенное; оно - творческая мысль, 
производящий продукт. Поэтому оно содержит в себе природу бесконечного также и 
в том отношении, что им никогда нельзя пресытиться, доставляемое им наслаждение 
непреходяще. Идея даже в её реальности всегда пребывает в себе самой, в 
тождестве с собой. Существуя и как пред мет чувственного восприятия, она все же 
никогда не становится эмпирическим фактом, объектом обыденной, безыдейной 
эмпирии, ибо наличное бытие, которое ей соответствует, вне её есть ничто, лишь 
некая видимость, оно имеет свою реальность только в идее. Идея является 
предметом только для себя самой. Произведение искусства совсем не существует 
для нас как произведение искусства, если дух, идея этого произведения не 
составляют предмета для нас. "Творения духа и искусства,- говорит поэтому поэт,
- непонятны простым смертным". Известные слова Аристотеля по поводу 
обнародования некоторых его сочинений, обращенные к Александру, верны по 
отношению к реальности идеи вообще. Мысли представляют собой технические 
выражения идеи, которые имеют смысл только для знатока. Но кажется, что 
господин Бахман не имеет об этом никакого представления. Поэтому он, собственно,