раскрывающими идеи, сущности, свойства всего того, что не есть сам бог". Но 
разве бог, постигая свою сущность, не постигает одновременно, по выражению 
схоластиков и мистиков, также сущности вещей и разве не этим даже Лейбниц мог 
задаваться
определяется также необходимость всех сущностей вещей? Что вообще останется от 
сущности бога, если удалить из нее сущность вещей? Ведь все определения его 
сущности или свойств, по признанию самих теистов, извлекаются только ид 
сущности природы или человека. По сравнению с противоречием, что злое есть 
предикат блага, чем были бы все другие чувства, все противоречия, которые могло 
бы выдвинуть всемогущество для ниспровержения разума, например то, что материя 
мыслит? Разум до тех пор удерживает инициативу в своих руках, пока не 
преодолена эта граница, эта невозможность всемогущества с разумной точки зрения.

В век Лейбница образ демонического, не связанного с разумом всемогущества или 
произвола имел ещё право на существование. Для большинства физиков и астрономов 
XVIII в. кометы были естественными телами, и даже многие мыслящие люди XVI 
столетия держались того же взгляда. Так, Бруно, например, считал его своего 
рода звездами "0 бесконечности Вселенной и мирах" в IV диалоге). Но 
господствующим общим мнением был взгляд, что это совершенно произвольные знаки, 
с которыми бог обращается к испорченному миру в целях его исправления или 
наказания, угрожая страшными бедствиями. Ещё в 1681 г. по поводу большой кометы 
1680 г. физик Йог. Христ. Штурм считал нужным доказывать в Альтдорфском 
университете: "Кометы не произвольные пророческие знамения, по воле божьей 
предвещающие странам бедствия, потому что из всех обстоятельств ясно 
обнаруживается, что это поистине естественные тела". И он должен был 
оправдывать свое отступление от общего мнения ссылкой на пример других 
знаменитых людей (см. его "Исследование новейшей кометы". По поводу этой именно 
кометы Демезо пишет в "Жизнеописании Бейля106: "Народ, то есть почти, все, был 
охвачен ужасом и удивлением". Это побудило Бейли написать свои "Разные мысли о 
кометах". Многие охваченные страхом лица досаждали ему своими вопросами, и он 
пытался успокоить их философскими соображениями. Но для людей суеверных, 
живущих в чувственной сфере, как и для людей, живущих только чувством, доводы 
разума слишком слабы, или, выражаясь другими, более близкими к существу дела 
словами, слишком недоступны и возвышенны. Слово бессильно по отношению к 
животным не потому, что оно слишком слабо, но потому, что оно слишком 
возвышенно для того, чтобы быть ими воспринято. Разум может господствовать над 
животным только в форме чувственного воздействия. Только для разумного существа 
разум, как таковой, есть сила, при этом высшая сила. Разум обнаруживает себя, 
как таковой, только себе самому. Но чистый свет не для человека. Потому-то 
церковь и пропускает к себе свет не через прозрачную, а через затемненную 
краской среду. Поэтому Бейль, убедившись, что при помощи разумных доводов он не 
в силах достигнуть цели в борьбе с суеверием своего времени, обратился к 
соображениям богословского характера. Этот довод сводился к тому, что если бы 
кометы были предвестниками бедствий, то оказалось бы, что бог, творя чудеса, 
утверждает идолопоклонство. Но это представление о кометах объясняется лишь 
забвением той категории, которая позднее стала естественной категорией человека 
и которая для Спинозы была единственной философской категорией, недостаток же 
его философии заключается в том, что эта категория была для него единственно 
подлинной, а категория отношения им не признавалась. Вещи рассматривались не в 
их естественной связи, понимались не в их имманентном значении, а усваивались в 
тех отношениях, которые им были или абсолютно чужды, или случайны, или имели 
для них второстепенное значение, словом, человек мыслил обо всем, мыслил о боге 
и мире лишь в отношении к самому себе. Всюду бродил демон произвола праздным 
вопросом: не обладает ли бог благодаря своему всемогуществу правом снабжать 
материю ощущением и силой мысли; он действительно не усматривал никакого 
противоречия в том, что всемогущество может с материальной вещью соединить то, 
что свойственно лишь духу. Как можно было рассчитывать на подлинную философию, 
на более глубокие мысли о связи бесконечного с конечным, души с телом в такой 
век, когда человек оказался настолько раздвоенным и расколотым, что он разорвал 
глубочайшее, напряженнейшее, неразрывнейшее тождество, единство предиката и 
субъекта, что ему мерещился образ неразумной, темной, универсальной силы, 
разрывающей субъект и предикат. В связи с этим Спиноза действительно имеет 
всемирно-историческое значение, перед которым блекнут все его недостатки и вся 
мелочная критика его системы. Значение это в том, что он на место образа 
неразумной, вне мировой, то есть чисто внешней волевой силы, как подлинного, 
единственно правильного созерцания поставил внутреннее созерцание, созерцание 
природы вещей, сделал основой философии то, в чем и посредством чего только и 
оказывается возможным мышление, имманентный мышлению предмет, то есть принцип 
мышления. Поэтому он изгнал все, что в предмете выражает лишь отношение к нам, 
как красота и уродство, даже теологию. И это было необходимо, это было хорошим, 
разумным делом; ведь в то время понятие цели носило исключительно субъективный, 
произвольный, внешний по отношению к вещам характер! В сущности только Спиноза 
может быть назван отцом новейшей философии; ведь Декарт неверен самому себе; 
ведь в пределах своей философии он снова прибегает к внефилософскому, 
нефилософскому, антифилософскому принципу, к божественной доброй воле, то есть 
абсолютному произволу, этому убежищу невежества. Спиноза - освободитель разума 
новейшего времени. Все глубокие мыслители опирались на него, таковы Лессинг, 
Лихтенберг, Гёте (мы оставляем в стороне философов в собственном смысле слова). 
Спиноза снова выдвинул категорию, забытую в век христианства: отношение 
предмета к самому себе, принцип всякого истинного искусства и философии, хотя и