деятельность, как это достаточно ясно видно по веку схоластики и по эпохе 
протестантского правоверия. Недоставало изучения источников, недоставало 
свободной принципиальной деятельности, которая обращалась бы к самому истоку и 
опиралась бы на самые основы. Поэтому мыслящий дух был подлинно продуктивным в 
новое время лишь в спокойной атмосфере математики и физики, где он не приходил 
ни в какое соприкосновение с предметами веры. Здесь он был свободен в 
материальном и формальном отношении; здесь он мог раскрываться без всякого 
стеснения; здесь он был согласным с собой, поэтому действительно продуктивным 
духом. В связи с этим благополучие науки, возникновение творческого духа было 
связано с закатом веры. Немецкая классическая литература начинается там, где 
кончается старая вера. Пока человек не свободен в высших вопросах, не чувствует 
себя дома, не самостоятелен, он не может добиться ничего возвышенного в науке и 
искусстве. Недостает благословения свыше. Но только тот поэт есть религиозный 
поэт, кто находит религию в поэзии, только тот философ является религиозным 
философом, кто находит в философии религию.
Замечательному гению Лейбница не посчастливилось, и он не жил в век 
непоколебленного духа. Од жил в эпоху, когда дух распался, впав в дуализм веры 
и разума. Его современником является Бейль. Черты, свойственные мыслящему духу 
при господстве христианского правоверия, отобразились и в нем. Общий недостаток 
его философии в том, что она не составляет единодушного, безусловно 
определенного и самостоятельного единообразия целого. Ему повсюду ставит 
препятствия теология, извращает его лучшие мысли и мешает ему доводить 
глубочайшие проблемы до их последней, завершающей ступени. Где следовало бы 
продолжать философствование, он круто обрывает; где необходимо было дать 
метафизические определения, найти метафизическое выражение мысли, он рассыпает 
теологические образы; и опять-таки там, где он опирается на теологические 
представления, он их дополняет, ограничивает и оправдывает лишь путем 
дополнительных метафизических определений или же посредством простых образов, 
значение которых не объяснено и не вскрыто, стремится устранить то, что ему 
желательно удалить из теологического представления. Так, он переносит на монады 
творение из ничего, но опять-таки называет их эманациями и излучениями 
божественной монады; в других местах он так называет не самые монады, но 
положительный момент, в них заключающийся;
например, он говорит: "Совершенства природы являются лишь эманациями божества" 
"Замечания на книгу об энтузиазме, переведенную с английского"). Так, он 
говорит: "Дух не есть часть, но отображение божества", словно этим выражается 
положительное отличие, а не первоначальное определение, правда, это резкая и 
неловкая, но во всяком случае честная и откровенная формулировка; второе же 
определение скорее простая уловка, где как раз обходится то, что должно было 
быть высказано, и вместо мысли дается обманчивый, ничего не говорящий образ. 
Таким образом, материя оказывается явлением, коренящимся лишь в последней 
монаде; и все же он называет бога творцом материи; словно бог непосредственно 
является её созидателем, словно возможно с понятием деятельного начала 
соединять понятие жизненного начала:
ведь бесконечная монада является во всяком случае лишь опосредованным творцом 
материи, лишь постольку, поскольку она есть начало конечной монады, если только 
вообще эта формулировка здесь применима, и с ней здесь может быть связана 
определенная мысль. Так, в одном случае он называет бога свободным от материи, 
поскольку бог есть чистая деятельность, в другой раз - поскольку он есть творец 
материи. Действительно, первое определение есть положительная мысль, второе же 
- пустое, неопределенное представление. Отношение производной монады к 
первоначальной или отношение индивидуальной монады к чистой идее монады не было 
Лейбницем философски осознано и определено. Как бы Лейбниц ни стремился 
отделаться от представления абсолютного, вне мира находящегося произвола, 
внешнего по отношению к природе вещей, все же это представление продолжает 
маячить за его спиной. Где это представление продолжает иметь силу, там 
невозможна никакая более глубокая, основательная, подлинная философия; и именно 
потому, что в таком представлении допустимо все без различия, а где все 
возможно, там теряется разница между нелепостью и разумностью, тем самым 
упраздняется мыслительный принцип. Представление этой безразличной абсолютной 
возможности было не чем иным, как именно представлением божественного 
всемогущества, божественного произвола. А это представление есть 
объективированное и сделавшееся самостоятельным в качестве первопринципа 
отсутствие мысли и воображения человека. Ведь именно воображение связывает с 
субъектом находящиеся с ним в противоречии предикаты. Для воображения все 
возможно, для него не имеет значения никакая истина, никакая естественная 
природа, разумное основание и определенная сущность. Для человека, 
превратившего силу воображения в абсолютную мощь, в божество, кажется дерзким, 
когда говорят, как Лейбниц, что бог не может отнять первую материю ни у какой 
монады, что этот предикат по существу необходимо связан с этим субъектом; ведь 
это значило бы ставить предел божественному существу. Но если природа и разум 
являются пределом, то и бог должен был бы оказаться ограниченным тем, что он 
может быть только богом, а не дьяволом, и высшим триумфом всемогущества бога 
было бы оказаться также дьяволом. Даже Пуаре, который все подчиняет произволу, 
для которого и сущность вещей произвольна, принужден в конце концов 
остановиться на идее необходимости, чтобы не витать в бессмысленных 
предположениях. Он говорит в  "Я утверждаю, что бог мыслит с необходимостью, в 
силу необходимости своей природы,-- таковы истины, касающиеся его самого и 
непосредственно раскрывающие его природу - сущность, свойства; к этим истинам 
он никогда не относился безразлично. Но не так обстоит дело с истинами,