проникающий характер и столь же большую пассивность, как и активность, что они 
не/ только не сводятся к индивидуальности каждого предмета, но, наоборот, 
объединяют в себе и воспринимают '" каждую особенность, не нарушая её 
самостоятельности. Если мы где-либо и найдем дисгармонию между историческим 
предметом и понятием и изложением его, которое дает Гегель, то её основой 
является не сам принцип, а тот всеобщий предел, который может лежать в 
индивидууме между идеей и её осуществлением.
Ни один историограф не рассматривал философов прошлого с такой сердечностью, 
как Гегель. Это не какие-то посторонние лица, с которыми он разговаривает 
высокопарным языком; это его предки, его самые близкие родственники, с которыми 
он ведет интимные беседы о наиболее важных предметах философии. Он на чужбине, 
как дома, у Парменида и Гераклита, Платона и Аристотеля, как у самого себя. Это 
их собственный родной воздух, воздух греческого неба, освежающе и оживляюще 
текущий нам навстречу из его лекций. Гегелевская история философии является 
поэтому, бесспорно, первой представляющей собой и гарантирующей действительное 
познание истории философии, открывающей нам истинный смысл различных систем, их 
понятие. Ибо мы познаем предмет только тогда, когда усваиваем его, то есть 
рассматриваем и разбираем его как наше собственное дело, находим его 
происхождение в нас самих, принимаем его определения как определения нашего 
разума, в соответствии с нашими собственными внутренними принципами познания. В 
противном случае мы не обладали бы органом, которым могли бы ощущать и понимать 
объект. Каждый, кто приступает к изучению истории философии, должен иметь 
определенную, пусть даже совсем плохенькую, идею или, вернее, представление о 
философии, ибо плохая идея - это всего-навсего лишь представление. Кто не имеет 
в качестве исходного определенное понятие, тому даже не дан объект, и он не 
может поручиться, что вместо истории философии не преподнесет нам историю 
париков, бород или какого-либо другого предмета, отстоящего от философии так же 
далеко, как небо от земли. Всякая точка зрения является ведь обязательно 
субъективной, и в этом смысле априорной; различие заключается в том, исходим ли 
мы из негибких, окаменелых, односторонних понятий, которые ограничивают 
мышление и восприятие предметов, или из понятий, которые сами являются духом и 
жизнью, понятий самого современного, всеобъемлющего, всепроникающего характера, 
то есть из понятий, которые не являются мертвыми, отделенными от деятельности 
мышления неизменными продуктами, а продуктивными силами самого философского 
духа, постоянно воспроизводящими себя в каждом новом и особом предмете, и 
именно потому, что они как раз обладают характером подлинно общим, абсолютно 
гибким, способным принять любую форму, они обозначают каждый предмет его 
собственным настоящим именем. Гегель в своей истории философии исходит как раз 
из таких понятий, которые, несмотря на свою всеобщность, являются именами 
собственными, которые приближают объект к нам, отождествляют его с нами и нашим 
познанием, ни в коей мере не лишая его объективности, самостоятельности и 
особенности. Он вводит нас в великий храм греческой философии не как ученый 
библиотекарь, умудренный опытом современный критикан искусства, или 
ограниченный портье, или пономарь, а как человек, истинно сведущий в искусстве 
и архитектуре, и великолепие этой философий из предмета собственного восторга 
делает наглядным для нас.
Поэтому только тот, кто имеет к философии истинный и неиспорченный вкус и 
обладает способностью воспринимать идеи спекулятивного историографа, не 
уподобляясь при этом некоему Каспару Гаузеру 4, который, даже когда ему 
преподносили самый прекрасный цветок для рассмотрения, фиксировал свое внимание 
только на маленьких черных жучках, случайно здесь оказавшихся, или на других 
мерзких, по его мнению, деталях, не относящихся к цветку, - только тот получит 
из этой историй столько же знания, сколько и удовольствия, не давая погибнуть 
для себя прекрасному общему впечатлению из-за восприятия отдельных 
шероховатостей, неясностей и формализма в языке и изложении.
Рассматривая такое классическое произведение, рецензент считает своей 
обязанностью описать основную идею и ход развития последнего, не делая 
окончательного заключения, а давая суммарный обзор, который, правда, из-за 
краткости будет тем поверхностнее, чем глубже и богаче его предмет.
История философии отнюдь не является историей случайных субъективных мыслей, то 
есть историей отдельных мнений. Если скользить по её поверхности, то она, 
кажется, сама дает нам основание для подобного предположения, не предоставляя 
ничего, кроме смены различных систем, в то время как истина едина и неизменна. 
Однако истина не является единой в смысле абстрактного единства, то есть она не 
простая мысль, которой противостоит различие; она является духом, жизнью, 
самоопределяющим и различающим единством, то есть конкретной идеей. Различие 
систем имеет свое основание в самой идее истины; история философии является не 
чем иным, как временной экспозицией различных определений, которые вместе 
составляют содержание самой истины. Истинная, объективная категория, в которой 
она должна рассматриваться, есть идея развития. Она является сама по себе 
разумным, необходимым процессом, непрерывно продолжающимся актом познания 
истины; различные философские системы есть понятия, определяемые идеей, 
необходимые образы её: необходимые не во внешнем смысле, когда основателя 
какой-либо системы побуждают идеи его предшественников и, таким образом, одна 
система обусловливается другой, необходимые в наивысшем смысле, когда мысль, 
составляющая принцип системы, выражает определение абсолютной идеи, самое 
истину, существенную реальность, которая поэтому в ряде развития должна была 
сама по себе появиться в качестве самостоятельной философской системы. История 
философии поэтому имеет дело не с прошедшим, а с настоящим, сегодня ещё живущим.
 С каждой философской системой исчезает не сам принцип, а только то, чем этот