непосредственно как действительный; мышление, которому непосредственно дан его 
предмет и действительность его; мышление бытия, которое есть все бытие 
единственно и абсолютно действительного. Познание субстанции оказывается 
поэтому в то же время высшим благом Духа как единственно положительное и 
действительное в нем; оно есть аффект, любовь, мышление, которое как истинно 
философское в то же время является актом самой возвышенной религиозности и 
чистейшей нравственности.
Таким образом, философия Спинозы может содержать вредные принципы только для 
необразованной толпы, "которая делает доброе только из страха перед наказанием 
и надежды на награду, из корысти, или для тех, которые такие принципы, как то, 
что добро и зло не представляют в вещах ничего действительного сами по себе, то 
есть, по Спинозе, ничего абсолютного" отделяют от идеи и созерцания субстанции 
как следствия для себя и поэтому, стоя вне точки зрения спинозовской философии, 
из ограниченного уголка своего рассудка, в тесном, темном ущелье своей личности,
 озабоченной о своем бытии, своей греховности и вменяемости, издалека видят 
чудовище субстанции, которое как всесокрушающая лавина уничтожает различия 
между добром и злом, и при этом думают только о том, что она делает их лишь 
конечными различиями, - таким образом, для всех тех, для кого вообще никакая 
философия, не говоря о спинозовской, не имеет значения и реальности. Спиноза 
высказывается сам по поводу этого и подобных пунктов таким образом: 
"Действительно ли не имеет религии тот, кто признает бога высшим благом, требуя,
 чтобы его, как таковое, любили от чистого сердца? Кто убежден, что только в 
том состоит наше высшее счастье, наша действительная свобода, чтобы наградой 
нравственности было само нравственное состояние и наказанием нашей глупости и 
слабости было именно это самое состояние, наконец, чтобы каждый любил своего 
ближнего и всячески помогал ему и повиновался приказам начальства?". О 
предметах, которых обыкновенно боятся или получить которые надеются после 
смерти, у Спинозы, конечно, нет речи. Здесь скорее он поучает: "Свободный 
человек ни о чем не думает меньше, чем о смерти, и его мудрость состоит в 
размышлении не о смерти, а о жизни". Следствия своего учения о воле к жизни и 
то, что с ним связано, сам Спиноза объясняет в конце второй части своей "Этики".
 Что касается уничтожения свободы воли, то надо ещё заметить по существу, что 
созерцание вещей, как они отдельно друг от друга определяются к бытию и 
действованию, не есть истинный способ рассмотрения вещей, но лишь конечный, 
временный. Поэтому детерминизм или фатализм, который даже Якоби ставит в вину 
Спинозе, не имеет в его философии объективного, истинного или субстанциального 
существования;
он имеет лишь столь много или скорее так мало существования, как время или как 
единичные вещи в качестве единичных. Самый нелепый упрек, какой делали Спинозе, 
состоит в том, что он даже бога подчиняет судьбе. Но так как это их 
существование не есть истинное, не есть существование субстанции, то вместе с 
тем уничтожается также существование детерминизма, который относится лишь к 
вещам в их единичности. Спиноза лишь кажущийся детерминист, а Гоббс, напротив, 
истинный, так как он не устраняет отношения детерминизма, но считает его 
действительным, объективно перманентным.
Главный упрек, который надо сделать Спинозе, состоит не в том, что он считал 
бога единым и всем или делал субстанцию единственным содержанием философии, но 
в том, что, считая субстанцию безусловно действительным, неограниченным бытием, 
он определял её неправильно.
Ибо, хотя мышление и протяжение определяются как атрибуты субстанции, тем не 
менее они, не имея особого содержания, не выражают положительного различия, то 
есть различия по предмету, а в действительности представляют лишь конечные, 
формальные различия, совершенно безразличные определения, которые поэтому 
содержат необходимо само по себе требование, постулат ещё других бесконечных 
определений, которые именно поэтому остаются лишь постулатом. Ибо не только нет 
основания останавливаться на мышлении и протяжении как единственных 
определениях субстанции, но скорее представляется необходимость идти далее, 
постулировать ещё другие. Если предположить, что их различие как различие есть 
в то же время и реальное, то есть действительное, определение субстанции, не 
разрушающее единства субстанции, вследствие чего она не становится двумя или 
несколькими, ибо субстанция является таковой именно потому, что имеет 
абсолютную силу и мощь не разделяться этим различием, не разрываться на части, 
то не будет ещё нескольких атрибутов, достаточно этих; тогда благодаря 
реальности определения будет достигнуто то, что теперь должно быть достигнуто 
бесконечным множеством, но не достигается им. Бесконечные атрибуты суть лишь 
следствие или проявление внутренней пустоты, незначительности и бесполезности 
обоих этих атрибутов. Если остановиться на них, то основание для этого может 
быть в их различии и определенности, и она имела бы сама по себе цену, значение,
 реальность, но определенность считается лишь отрицанием; субстанция есть 
абсолютное безразличие определённости, поэтому её атрибуты, её определения 
безразличны для нее и сами по себе, то есть их бесконечно много. Определенность 
есть небытие, значит, не что иное, как то, что по существу она есть нечто 
незначительное, совершенно безразличное, то есть именно лишенное реальности.
Таким образом, субстанция в действительности не определяется ближе тем, что она 
определяется как мыслящая и протяженная субстанция, или как единство мышления и 
протяжения. Правда, Спиноза удовлетворил существенную потребность мышления тем, 
что уничтожил в субстанции противоположность тела и души, духа и материи, 
притом так, что признал это единство как субстанцию, как самого бога, а не так, 
как Мальбранш и Декарт, которые связали то и другое нефилософским образом через 
бога, через его волю; однако это единство недостаточно, ибо оно не определенное