произносит слова, овладевающие сердцем человека и вселяющие в него радостную 
уверенность в действительном существовании бога. Слово есть евангелие жизни – 
отличительный знак бытия и небытия. Вера в откровение есть высшая точка 
религиозного объективизма. Благодаря ей субъективная уверенность в бытии божием 
становится несомненным, внешним, историческим фактом. Бытие божие само по себе, 
как бытие, есть внешнее, эмпирическое бытие, но в то же время только мыслимое, 
представляемое и потому подверженное сомнению; – отсюда утверждение, что все 
доказательства не дают достаточной уверенности. Это мыслимое, представляемое 
бытие как действительное бытие, как факт есть откровение. Бог открыл себя, 
показал себя. Кто же может ещё сомневаться в нем. Достоверность бытия 
заключается в достоверности откровения. Бог, только существующий и не 
открывающий себя, существующий только чрез меня и для меня, – такой бог есть 
только отвлеченный, мыслимый, субъективный бог. Только такой бог, который сам 
дает мне познать себя, есть действительно существующий и бытие свое проявляющий 
объективный бог. Вера в откровение есть непосредственная уверенность 
религиозной души в существовании того, во что она верит, чего желает, что 
представляет. Религиозная душа не делает различия между субъективным и 
объективным – она не сомневается; она обладает чувствами не для того, чтобы 
видеть другие предметы, а лишь затем, чтобы смотреть на свои представления как 
на внешние существа. Для религиозного чувства всякий теоретический предмет – 
дело практики, дело совести – факт. Факт есть то, что перестает быть предметом 
разума и становится делом совести; факт есть то, чего нельзя касаться и 
критиковать, не совершая святотатства; факт есть то, во что надо верить во что 
бы то ни стало; факт есть чувственное насилие, а не основание; факт подходит к 
разуму, как к корове седло. О вы, близорукие немецкие богословствующие философы,
 вы, забрасывающие нас фактами религиозного сознания, чтобы отуманить наш разум 
и сделать нас рабами вашего ребяческого суеверия, разве вы не видите, что эти 
факты столь же относительны, различны и субъективны, как и представления 
религии. Олимпийские боги также были некогда фактами, свидетельствовавшими о 
себе самих. Разве нелепейшие рассказы язычников о чудесах не считались также 
когдато фактами? Ангелы и демоны разве не были когдато историческими лицами и 
не являлись людям? Разве в один прекрасный день не заговорила Валаамова ослица? 
И не далее, как в прошлом столетии даже просвещенные ученые считали говорящую 
ослицу таким же действительным чудом, как чудо воплощения и всякое другое чудо. 
О вы, великие, глубокомысленные философы, вам следует прежде всего изучить язык 
Валаамовой ослицы! Только невежде он кажется таким непонятным; что же касается 
вас, то я ручаюсь, что при более близком знакомстве вы узнаете в этом языке ваш 
родной язык и убедитесь, что эта ослица тысячу лет тому назад выболтала все 
глубочайшие тайны вашей умозрительной премудрости. Повторяю, господа, факт есть 
представление, в истинности которого нельзя сомневаться, потому что его предмет 
есть объект не теории, а чувства, желающего существования того, чего оно хочет, 
во что верит; факт есть то, что запрещено отрицать если и не внешним, то 
внутренним образом; факт есть всякая возможность, считающаяся действительностью,
 всякое представление, бывшее некогда фактом, выражавшее потребность своего 
времени, а теперь служащее непреодолимой границей для духа; факт есть любое 
желание, представляющееся осуществлённым, – одним словом, факт есть все то, в 
чем мы не сомневаемся, не потому ли просто, что никто в нем не сомневается, что 
сомневаться в нем запрещено.
      Отрицание какогонибудь факта не есть нечто невинное, по себе 
безразличное, но оно имеет дурное нравственное значение. В том обстоятельстве, 
что христианство обратило свой символ веры в чувственные, то есть в неоспоримые,
 неприкосновенные факты, то есть чувственными фактами поработило разум, мы 
видим истинное, конечное и первичное основание объяснения, почему и каким 
образом в христианстве, и не только в католическом, но и в протестантском 
формально и торжественно был высказан и установлен принцип, что ересь, то есть 
отрицание какогонибудь вероучительного факта или представления, есть 
преступление, наказуемое светской властью. Чувственный факт в теории обратился 
на практике в чувственное насилие. В этом отношении христианство стоит гораздо 
ниже магометанства, по крайней мере Корана, которому неведомо преступление 
ереси.
      «Боги нередко проявляют свое присутствие» (Цицерон, De nat. deorum. I, 
II). Сочинения Цицерона «De nat. deor.» и «De divinatione» интересны также 
особенно потому, что в них истина языческого вероучения обосновывается теми же 
аргументами, которые ещё и теперь приводятся богословами и положительными 
мыслителями в защиту христианского вероучения.
      Религиозная душа, согласно её раскрытой выше природе, непосредственно 
уверена в том, что её произвольные движения и определения суть впечатления 
извне, суть проявления другого существа. Религиозная душа считает себя 
пассивным, а бога деятельным существом. Бог есть деятельность; но то, что 
вызывает его деятельность, что обращает его деятельность, прежде всего его 
всемогущество, в действительную деятельность, подлинный мотив, причину, есть не 
он сам, – ему ничего не нужно, у него нет потребностей, – а человек, 
религиозный субъект, или чувство. Но в то же время человек определяется богом, 
становится существом пассивным; он принимает от бога известные откровения, 
определенные доказательства его бытия. Таким образом, в откровении человек 
определяется собой, как основанием, определяющим бога, то есть откровение есть 
только самоопределение человека, причем посредником между человеком в качестве 
определяемого и человеком в качестве определяющего является другое существо, 
другой объект, бог. Посредством бога человек объединяет себя со своей 
собственной сущностью – бог есть олицетворённый союз между сущностью, родом и