материю, так и мир продолжает свое вечное движение. Следовательно, чело век 
приписывает миру механическое происхождение. Всякая машина должна иметь начало; 
это содержится в её понятии, ибо причина её движения заключается не в ней самой.

      Из этого примера очевидно, что всякая религиозно умозрительная космогония 
есть тавтология. В космогонии человек только выясняет или объективирует то 
понятие, которое он имеет о мире. Так и тут: если мир есть машина, то, 
разумеется, он не сам себя сделал, а сделан, то есть возник путем механическим. 
В этом пункте религиозное сознание совпадает с механическим воззрением: оба 
считают мир простым изделием, продуктом воли. Но они согласны друг с другом 
только на одно мгновение, только на момент сотворения или создания мира – как 
только это творческое мгновение исчезло, исчезла и гармония. Механику бог нужен 
только для создания мира; как только мир создан, он поворачивается к богу 
спиной и от души радуется безбожной самостоятельности мира. Но религия создает 
мир только для того, чтобы всегда сознавать его ничтожество, его зависимость от 
бога. У механика творение является последней тонкой нитью, связывающей его с 
религией; религия, считающая ничтожество мира настоящей истиной (ибо всякая 
сила и деятельность есть сила и деятельность бога), является для него не более, 
как воспоминанием юности; поэтому творение мира, акт религиозный, 
обусловливающий ничтожество мира, – ибо первоначально, до творения не было мира,
 а был один только бог, – он относит в даль прошедшего, тогда как 
самостоятельность мира, поглощающая все его мысли и чувства, действует на него 
всей мощью своего реального наличия. Механик прерывает и сокращает деятельность 
бога деятельностью мира. В его глазах бог имеет лишь историческое право, 
противоречащее его естественному праву, поэтому он по возможности урезывает это 
ещё признаваемое за богом право, чтобы ещё более расширить и очистить поле 
деятельности для своих естественных причин и для собственного рассудка.
      Человек механического мировоззрения относится к творению так же, как к 
чудесам, которые он может допустить и действительно допускает, раз они уже 
существуют, по крайней мере в религиозном мнении. Но помимо того, что он 
объясняет чудеса естественным, то есть механическим, путем, он закрывает глаза 
на чудеса лишь потому, что переносит их в прошедшее; в настоящем же он требует 
только одного естественного. Когда разум и чувство человека отрешаются от 
чеголибо, когда чемунибудь мы верим не добровольно, а лишь потому, что другие 
верят, или что нужно почемулибо верить, – словом, когда внутренняя вера уходит 
в область прошедшего, то и внешний предмет веры также переносится в прошедшее. 
Это разбивает оковы неверия, но вместе с тем оставляет вере, по крайней мере, 
историческое право. Прошедшее является здесь хорошим средством соединения веры 
с неверием: я верю в чудеса, но, заметьте, не в те чудеса, которые совершаются 
теперь, а в те, которые совершились когдато и теперь, слава богу, относятся к 
далекому прошлому. Так и здесь. Творение есть непосредственное дело или 
действие рук божиих – чудо, потому что сначала ничего не было, кроме бога. В 
представлении творения человек выходит за пределы мира, отвлекается от него; он 
представляет его себе несуществовавшим в момент творения; таким образом, он 
закрывает глаза на то, что между ним и богом стоит чувственный мир; он 
становится в непосредственное соприкосновение с богом. А человек механического 
мировоззрения боится этого непосредственного соприкосновения с богом, и в 
лучшем случае он настоящее обращает в прошедшее; между своим естественным, или 
материалистическим, миросозерцанием и идеей непосредственного действия божьего 
он вдвигает преграду тысячелетий.
      По смыслу религии, бог есть единственная причина всякого положительного, 
благого действия, бог есть последний и единственный довод, которым она 
разрешает, или вернее, отклоняет все задаваемые теорией, или разумом, вопросы; 
ведь религия на все вопросы отвечает «нет»; она дает ответ, не говорящий ничего,
 потому что она отвечает на самые различные вопросы одним и тем же доводом, что 
все явления природы суть непосредственные действия бога, то есть 
целеполагающего, личного сверхъестественного или внеприродного, существа. Бог 
есть понятие, возмещающее недостаток теории. Бог есть объяснение необъяснимого, 
ничего не объясняющее, потому что оно должно объяснять все без различия; бог 
есть ночь теории, делающая все ясным сердцу, потому что в ней пропадает 
последний различающий луч рассудка; бог есть положительное неведение, 
разрешающее все сомнения путем их полного отрицания, – всеведующее и ничего 
определенного не знающее, ибо все, что производит впечатление на разум, 
исчезает, теряет свою индивидуальность перед религией, становится ничем
      перед очами божественного всемогущества. Ночь есть мать религии.
      Собственно, он является также причиной и всех отрицательных, злых, 
вредных, человеконенавистнических действий; ибо и они совершаются, по словам 
софистической теологии, лишь с соизволения божьего, даже дьявол, виновник всего 
злого и дурного, есть, собственно, не что иное, как злой бог, гнев божий, 
олицетворённый, представленный как особое существо; поэтому гнев божий есть 
причина всякого зла. «Ужасные сцены истории (например, в Иерусалиме и Утике) 
должны напоминать нам о гневе божьем и побуждать нас к тому, чтобы искренним 
покаянием и сердечной молитвой смягчить бога». (Меланхтон, Declam., t. III, стр.
 29).
      Характерным актом религии, подтверждающим её сущность, является молитва. 
Молитва всемогуща. Бог исполняет то, о чем его просит благочестивый человек в 
молитве. А он просит не только о духовных вещах, он просит также о вещах, 
которые находятся вне человека и зависят от власти природы, которую он хочет 
победить в молитве; в молитве он прибегает к сверхъестественному средству, 
чтобы достигнуть естественных самих по себе целей. Бог является для него не