только от сознательных, а не от скрытых, бессознательных границ и впечатлений, 
заключающихся в самой природе вещей. Поэтому нам не жутко, мы не подавлены 
только тогда, когда мы пространственно, чувственно отдаляемся от того, с чем мы 
порвали внутренним образом. Только чувственная свобода есть залог истинной 
духовной свободы. Человек, действительно переставший духовно интересоваться 
земными благами, готов совершенно отказаться от них, чтобы окончательно 
облегчить свое сердце. Все то, чего я не признаю в силу своих убеждений, но от 
чего я ещё не отрешился, тяготит меня, потому что противоречит моим убеждениям. 
Долой все это! Рука не должна удерживать того, что вылетело из головы. Только 
убеждение сообщает силу рукопожатию; только убеждение освящает обладание. Тому, 
кто должен обладать женой так, как если бы он не обладал ею, лучше не иметь её 
вовсе. Обладать так, как будто не обладаешь, значит обладать без убеждения в 
обладании, то есть в сущности не обладать вовсе. И кто поэтому говорит: 
обладайте этой вещью так, как если бы вы ею не обладали, только деликатным, 
вежливым образом внушает вам не обладать ею вовсе. То, что становится чуждым 
моему сердцу, перестает принадлежать мне и свободно улетучивается. Св. Антоний 
решил отречься от мира, как только услышал слова: «Если хочешь быть совершенным,
 иди; продай имение свое и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и 
иди вслед за мной». Св. Антоний понял истинный смысл этих слов. Он пошел, 
продал свое имущество и роздал его нищим. Только этим он доказал свою духовную 
свободу от сокровищ этого мира.
      Естественно, что христианство обладало такой силой только до тех пор, 
пока, как пишет Иероним к Деметрии, кровь нашего господа была ещё тепла и вера 
таилась ещё в свежей крови (см. об этом предмете у Арнольда, Von der ersten 
Christen Genuegsamkeit und Verschmaehung alles Eigennutzes (1. c. B. IV, гл. 12,
 пар. 716).
      Разумеется, такая свобода, такая истина противоречит современному 
христианству, утверждающему, будто господь хотел только духовной свободы, то 
есть свободы, не требующей ни жертв, ни энергии, свободы иллюзорной, свободы 
самообмана – такой свободы от земных благ, которая заключается в обладании и 
наслаждении этими благами. Поэтому господь будто и говорил: «Иго мое легко». 
Как дико, как нелепо было бы христианство, если бы оно заставляло людей 
жертвовать сокровищами этого мира! Тогда оно и не годилось бы для этого мира. В 
действительности дело обстоит иначе. Христианство в высшей степени практично и 
житейски мудро: оно предоставляет освобождение от сокровищ и удовольствий этого 
мира естественной смерти, – самоумерщвление монахов есть не христианское 
самоубийство, – а обладание земными сокровищами и наслаждение ими предоставляет 
нашей самодеятельности. Истинные христиане, правда, не сомневаются в истинности 
небесной жизни, сохрани боже! В этом они вполне согласны и теперь ещё с 
древними монахами; но они ожидают этой жизни терпеливо, преданные воле божией, 
то есть воле своекорыстия, стремлению к наслаждению благами этого мира. Но я 
гадливо и с презрением отворачиваюсь от современного христианства, где невеста 
Христова клянется вечным связующим, неопровержимым, священным, истинным словом 
божиим и при этом – о позорное лицемерие! – сама охотно исповедует полигамию, 
по крайней мере последовательную полигамию, которая, однако, в глазах истинных 
христиан мало чем отличается от полигамии одновременной, и я возвращаюсь с 
священным трепетом к непризнанной истине целомудренной монастырской кельи, где 
душа, вверенная небу, не имела греховной связи с чуждой ей земной плотью!
      Совсем иначе думали древние христиане. «Трудно, даже невозможно 
одновременно наслаждаться настоящими и будущими благами» (Иероним, Epist. 
Juliano). «Ты слишком хитроумен, брат мой, если предполагаешь теперь 
участвовать в наслаждениях мира, а потом царствовать вместе со Христом» (он же, 
Epist. ad Heliodorum). «Вы хотите нераздельно обладать и богом и тварью, но это 
невозможно. Нельзя одновременно радоваться и богу и тварям» (Таулер, Ed. c. p. 
334). Но, разумеется, они были абстрактными христианами. А мы теперь живем в 
век примирения. О, конечно!
      Жизнь вне мира, сверхъестественная жизнь, есть жизнь безбрачная по 
существу. Безбрачие – разумеется не в качестве закона – заключается во 
внутренней сущности христианства. Достаточным доказательством этого служит 
сверхъестественное происхождение спасителя. Этой верой христиане освятили 
непорочную девственность, как спасительный принцип, как принцип нового, 
христианского мира. Нельзя ради нерасторжимости брака ссылаться на такие места 
из Библии, как «размножайтесь», или «что бог сочетал, человек да не разлучает». 
Первое изречение, как заметили ещё Тертуллиан и Иероним, относится только к 
незаселённой земле, к началу мира, а не к концу его, наступившему после 
непосредственного пришествия бога на землю. Второе изречение относится только к 
браку, как установлению ветхозаветному. Иудеи интересовались вопросом может ли 
человек разводиться со своей женой, и вышеприведенный ответ служил самым 
целесообразным решением этого вопроса. Кто раз вступил в брак, должен считать 
его священным. Взгляд на другую есть уже измена. Брак сам по себе есть 
индульгенция, обусловленная слабостью, или скорее энергией чувственности, зло, 
требующее возможного ограничения. Нерасторжимость брака есть ореол святости, 
выражающий как раз противоположное тому, чего ищут в нем ослепленные этим 
ореолом, сбитые с толку люди. Брак, как таковой, то есть в смысле совершенного 
христианства, есть грех или, по меньшей мере, слабость, которая допускается и 
извиняется только с тем условием, чтобы ты ограничился одной – заметь! – одной 
женой навсегда.
      Короче говоря, брак освящается не в Новом, а только в Ветхом завете.
      Новый завет знает более возвышенное, сверхъестественное начало – тайну 
незапятнанной девственности. «Если кто может вместить это, да вместит». «Чада