воображения и прихоти. Я только открываю религии и спекулятивной философии или 
теологии глаза или, вернее, обращенный внутрь взгляд направляю на внешний мир, 
то есть превращаю предмет воображаемый в предмет действительный.
      Но, разумеется, в наше время, предпочитающее образ самой вещи, 
копиюоригиналу, представлениедействительности, видимость – сущности, такое 
превращение является отказом и, следовательно, абсолютным отрицанием или, по 
крайней мере, дерзкой профанацией, ибо священна только видимость, истина же 
нечестива. В представлении современников святость возрастает по мере того, как 
уменьшается истина и растет видимость, так что высшая ступень видимости в то же 
время составляет для них высшую ступень святости. Религия исчезла, и ее место 
заступила даже у протестантов иллюзия религии – церковь, имеющая целью внушить 
невежественной и слепой толпе веру в то, что христианская вера еще существует, 
потому что теперь, как и тысячу лет тому назад, существуют христианские церкви 
и соблюдаются все внешние обряды веры. Вера современного мира есть вера мнимая, 
не верящая в то, во что она якобы верит, нерешительное, недостаточно 
сознательное неверие, как это неоднократно доказывалось мной и другими. Все 
отжившее в смысле веры должно жить во мнении людей; все, что перестало быть 
священным само по себе, должно по крайней мере казаться священным. Этим 
объясняется мнимо религиозное негодование нашего века, века лжи и призраков, по 
поводу моего анализа таинств. От писателя, который заботится не о 
благосклонности современников, а только о неприкрашенной, голой истине, нельзя 
требовать, чтобы он лицемерил и относился с уважением к простой видимости, тем 
более если предмет этой видимости сам по себе является кульминационным пунктом 
религии, то есть тем пунктом, где религиозность превращается в безбожие. Это я 
говорю для обоснования, а не для оправдания моего анализа таинств.
      Что касается истинного смысла этого анализа, заключающегося главным 
образом в конце книги, то здесь я подтверждаю наглядным примером существенное 
содержание моей книги, ее прямую тему, в особенности по отношению к ее 
практическому значению; здесь я призываю чувства в свидетели правдивости моего 
анализа и мыслей, показываю наглядно, даже во всей его осязательной, вкусовой 
очевидности то, что я разрабатываю в целой книге теоретически. Вода крещения, 
вино и хлеб причастия в их естественной силе и значении гораздо более важны и 
действенны, чем в смысле сверхъестественном, иллюзорном. И вообще предмет 
религии, понимаемый в том смысле, какой я вкладываю в свою книгу, то есть в 
смысле антропологическом, является гораздо более плодотворным и более реальным 
предметом теории и практики, чем в богословском смысле. Ведь свойства, которые 
приписываются или должны приписываться воде, вину и хлебу в качестве чегото 
отличного от этих естественных веществ, существуют только в представлении, в 
воображении, а никак не в действительности, не доподлинно. То же можно сказать 
и о предмете религии вообще – о божественной сущности в отличие от сущности 
природы и человечества. Определения этой сущности, как разум, любовь и т. п., 
долженствующие иметь иное значение, чем те же определения, относящиеся к 
сущности человека и природы, даны не в действительности, а только в 
представлении и воображении. Мораль этой басни такова: мы не должны, подобно 
теологии и умозрительной философии, определения и подлинные силы 
действительности, вообще действительные существа и предметы делать 
произвольными знаками, орудиями, символами или предикатами отличного от них, 
трансцендентного, абсолютного, то есть абстрактного, существа; мы должны 
понимать и усваивать их в том значении, какое они имеют сами по себе, какое 
отвечает их качеству и определенности, делающей их тем, что они есть. Только 
таким образом мы найдем ключ к реальной теории и практике. Действительно, я 
выдвигаю на место бесплодной воды крещения благодеяние действительной воды. Как 
это «водянисто», как тривиально! Разумеется, очень тривиально. Но очень 
тривиальной истиной был в свое время и брак, который Лютер во имя естественного 
человеческого чувства противопоставил мнимо священной иллюзии безбрачия. 
Поэтому вода является для меня во всяком случае вещью и в то же время также 
орудием, образом, примером, символом «нечестивого» духа моей книги, подобно 
тому как предмет моего анализа, вода крещения, является одновременно настоящей 
и образной или символической водой. То же относится к вину и хлебу. Людская 
злоба сделала из этого нелепый вывод, будто омовение, еда и питье составляют 
конечный итог, положительный результат моей книги. На это я могу возразить 
только следующее: если всё содержание религии заключается в таинствах, если нет 
других религиозных актов или действий, кроме тех, которые совершаются во время 
крещения и причащения, тогда, конечно, все содержание и положительный результат 
моей книги сводятся к омовению, пище и питью, что лишний раз доказывает, что 
моя книга есть точный, верный своему предмету историкофилософский анализ, 
разоблачение, самосознание религии.
      Я говорю: историкофилософский анализ в отличие от исключительно 
исторических анализов христианства. Историк доказывает, например, подобно 
Даумеру, что причастие есть ритуал, относящийся к древнему культу человеческих 
жертв, что некогда вместо вина и хлеба употреблялись в пищу настоящее тело и 
кровь человека. Я же делаю предметом своего анализа и объяснения только 
христианское, христианством освященное значение причастия и согласно своему 
основному принципу признаю, что источником известного догмата или института 
(независимо от существования его в других религиях) можно считать только то 
значение, какое этот догмат имел в христианстве, но, разумеется, не в 
современном, а в древнем, истинном христианстве. Или другой историк, как, 
например, Люцелъбергер, показывает, что легенды о чудесах Христа полны 
противоречий и несообразностей, что они являются позднейшими вымыслами, что, 
следовательно, Христос не был чудотворцем, вообще не был таким, каким его