изображает Библия. Я же, напротив, не рассматриваю вопроса, чем был 
действительный, естественный Христос в отличие от вымышленного или 
супранатуралистического Христа. Я принимаю данного религиозного Христа, но 
показываю, что это сверхъестественное существо есть лишь продукт и объект 
сверхъестественного человеческого чувства. Я не спрашиваю, возможно ли то или 
другое чудо или чудо вообще; я только показываю, что такое чудо, и притом не 
отвлеченно, а на примерах чудес, изображенных в Библии как действительные 
события; и тем самым я отвечаю на вопрос о возможности или действительности или 
даже необходимости чуда; этим путем уничтожается самая возможность всех этих 
вопросов. Таково различие между мной и антихристианскими историками. Что же 
касается моего отношения к Штраусу и Бруно Бауэру, в связи с которыми постоянно 
называют и мое имя, то я тут обращу лишь внимание на различие трактуемых нами 
вопросов: это видно уже из различия предметов, указанных в заглавиях наших 
сочинений. Бауэр избрал предметом своей критики евангельскую историю, то есть 
библейское христианство, или, вернее, библейскую теологию; Штраусхристианское 
вероучение и жизнь Иисуса, следовательно, догматическое христианство или, лучше,
 Догматическое богословие. Я же избрал своей темой христианство вообще, то есть 
христианскую религию, и уже как следствие ее – христианскую философию или 
теологию. Поэтому я цитирую главным образом только таких авторов, для которых 
христианство было не только теоретическим или догматическим предметом, не 
только теологией, но и религией. Мой главный предмет– христианство, религия как 
непосредственный объект, непосредственная сущность человека. Эрудиция и 
философия служат для меня только средствами обнаружить скрытые в человеке 
сокровища.
      Затем я должен напомнить и о том, что моя книга совершенно вопреки моему 
намерению и ожиданию проникла в широкую публику. Правда, я всегда считал 
мерилом наилучшего метода обучения и стиля не ученого, не абстрактного, 
факультетского философаспециалиста, а универсального человека; я считал 
критерием истины вообще человека, а не того или другого философа. Я всегда 
полагал высшую добродетель философа в самоотречении философа, в том, чтобы он 
не выносил своей философии напоказ, как человек и писатель, чтобы он был 
философом по существу, а не по форме,– философом скромным, а не крикливым и 
вульгарным. В этом, как и во всех моих сочинениях, я поставил себе правилом 
высшую ясность, простоту и определенность, благодаря чему эта книга может быть 
доступна всякому образованному и мыслящему человеку. Но, несмотря на это, 
должной оценки и полного понимания я могу ожидать, разумеется, только от 
правдивого, компетентного ученого, от такого, который стоит выше убеждений и 
предрассудков образованной и необразованной черни; ведь несмотря на всю свою 
самостоятельность, мой труд есть в то же время и необходимый вывод из истории. 
Иногда я ссылаюсь на то или другое историческое явление, не называя его по 
имени, что я считал излишним:
      такие указания могут быть понятны только ученому. Так, например, в первой 
главе, где я развиваю необходимые следствия философии чувства, я имею в виду 
философов Якоби и Шлейермахера; во второй главе очень часто упоминаю о 
кантианстве, скептицизме, деизме, материализме, пантеизме; в главе «Основная 
точка зрения религии», разбирая противоречие между религиозным, или 
теологическим, и физическим, или натурфилософским, взглядом на природу, я имею 
в виду философию эпохи догматизма, преимущественно философию Декарта и Лейбница,
 где это противоречие обнаруживается особенно ясно. Поэтому всякий, кто 
незнаком с историческими предпосылками и материалами моего сочинения, не будет 
в состоянии усвоить исходные пункты моих аргументов и идей; и неудивительно, 
если мои утверждения покажутся взятыми с воздуха, на какую бы твердую почву они 
ни опирались. Предмет моего сочинения заключает в себе общечеловеческий интерес,
 и не подлежит сомнению, что его основные мысли – хотя и не в том виде, в каком 
они выражены здесь и могут быть выражены при существующих отношениях – 
сделаются некогда достоянием человечества, так как в наше время им можно только 
противопоставить нелепые, бессильные, противоречащие истинной сущности человека 
иллюзии и предрассудки. Но я отнесся к своему предмету, как к научному вопросу, 
как к объекту философии, и не мог отнестись к нему иначе. Исправляя заблуждение 
религии, теологии и умозрения, я должен был употреблять их выражения и даже 
пускаться в метафизику, тогда как я, собственно, отрицаю умозрение и свожу 
теологию к антропологии. Моя книга заключает в себе, как я уже сказал, 
конкретно развитое начало новой философии, не школьной, а человеческой. Но так 
как она извлекает этот новый принцип из недр религии, то новая философия 
отличается от старой католической и современной протестантской схоластики тем, 
что ее согласие с религией не обусловливается согласием с христианской 
догматикой. Будучи порождена самой сущностью религии, она носит эту истинную 
сущность в себе и сама по себе, как философия, является религией. Но именно эта 
чисто формальная особенность делает недоступным для широкой публики мой 
генетический труд, построенный в силу этого на объяснениях и доказательствах.
      Наконец, если некоторые мои утверждения, высказанные в этой книге, 
покажутся читателю недостаточно обоснованными, то я советую ему обратиться к 
моим более ранним сочинениям, в особенности к книге «Пьер. Бейль. К истории 
философии человечества», а также к «Философии и христианству», в них я 
немногими, но резкими чертами обрисовал историческое разложение христианства и 
показал, что христианство давно уже перестало отвечать требованиям разума и 
человеческой жизни и есть не что иное, как idee fixe, резко противоречащая 
нашим страховым обществам, железным дорогам и пароходам, нашим картинным 
галлереям и музеям слепков, военным и промышленным школам, нашим театрам и 
физическим кабинетам. Навязчивая идея. Брукберг 14 февраля 1843 г.