богословских иеремиад, избитых спекулятивных фраз или анонимных недостойных 
приемов, а путем доводов, и притом таких доводов, которых я сам основательно не 
опроверг в этой книге.
      Разумеется, моя книга носит характер отрицательный, разрушительный, но 
это относится не к человеческой, а к сверхчеловеческой сущности религии. 
Поэтому она распадается на две части, из которых одна по отношению к главному 
предмету является утверждением, другая со включением приложения – отрицанием, 
пусть неполным, но в большей его части. Но в обеих частях доказывается одно и 
то же – только различным или, вернее, противоположным образом. Первая часть 
ищет разгадки религии в ее сущности, в ее истине; вторая – в ее противоречиях;
      в первой дано подробное изложение, вторая – полемическая; первая носит 
характер спокойный, а вторая – более живой. Изложение подвигается вперед 
медленно, борьба– быстро; ведь изложение находит удовлетворение на каждой 
стадии, а борьба – только в конечной цели. Изложение отличается озабоченностью, 
борьба – решительностью. Изложение требует света, борьба – огня. Поэтому обе 
части различаются даже в формальном отношении. В первой части я доказываю, что 
истинный смысл теологии есть антропология, что между определениями божественной 
и человеческой сущности, следовательно, между божественным и человеческим 
субъектом или существом нет различия, что они тождественны; ведь если повсюду, 
как в теологии, предикаты выражают не случайные качества, акциденции, а 
сущность субъекта, то между предикатом и субъектом нет разницы и предикат может 
быть поставлен на место субъекта; в этом отношении я отсылаю к Аналитике 
Аристотеля или хотя бы к Введению Порфирия. Во второй части я показываю, что 
различие, которое делают или, вернее, считают нужным делать, между 
теологическими и антропологическими предикатами, ничтожно и бессмысленно.
      Наглядный пример. В первой части я доказываю, что сын божий в религии 
есть сын действительный, сын бога в том же смысле, в каком человек есть сын 
человека, и вижу истину, сущность религии в том, что она понимает и утверждает 
глубоко человеческое отношение, как отношение божественное. Во второй части я 
утверждаю, что если не в самой религии, то в рефлексии ее сын божий считается 
сыном не в естественном, человеческом, а в совершенно ином, противоречащем 
природе и разуму, следовательно, в нелепом и непонятном смысле, и нахожу в этом 
отрицании человеческого смысла и ума противоречие истине, отрицательный момент 
религии.
      Согласно этому, первая часть является прямым, вторая– косвенным 
доказательством, что теология есть антропология; вторая часть тесно связана с 
первой и не имеет самостоятельного значения. Ее цельдоказать только, что смысл,
 в котором там понимается религия, должен быть истинным, потому что 
противоположный смысл есть бессмыслица. Короче: в первой части я имею дело 
главным образом с религией, а во второй – с теологией; я говорю:
      главным образом, потому что и в первой части мне иногда приходилось 
касаться теологии, а во второй – религии. Но многие ошибаются, предполагая, что 
я имел в виду только обыкновенную теологию, от которой я, напротив, старался 
держаться как можно дальше, ограничиваясь, самым существенным, самым строгим, 
самым необходимым определением предмета. Так, например, рассматривая таинства, 
я остановился только на двух, потому что в строгом смысле, согласно толкованию 
Лютера, есть только два таинства (Лютер, пит. изд., ч. XVII, стр. 558). 
Следовательно, я ограничивался только тем определением, которое сообщает 
предмету общий интерес, возвышает его над ограниченной теологической сферой, и, 
таким образом, я имел в виду умозрительную теологию, или философию. Я говорю 
теологию, а не теологов, так как я останавливаюсь всюду только на том, что 
составляет первопричину, оригинал, а не копию, принципы, а не личности, род, а 
не индивидов, объекты истории, а не объекты скандальной хроники.
      Если бы моя книга заключала в себе только вторую часть, то можно было бы 
упрекнуть меня в исключительно отрицательной тенденции и положение «религия 
есть ничто, нелепость» принять за существенное содержание ее. Но я не говорю: 
бог есть ничто, троица – ничто, слово божие – ничто и так далее (поступить так 
было бы весьма легко). Я показываю только, что они не то, чем представляют их 
нам теологические иллюзии, что они не иноземные, а родные нам мистерии, 
мистерии человеческого рода. Я показываю, что религия принимает мнимую, 
поверхностную сущность природы и человечества за их истинную, внутреннюю 
сущность, а их истинную, эзотерическую сущность представляет себе в качестве 
другого, особого существа, благодаря чему все религиозные определения бога, 
например, определение слова божия – по крайней мере не отрицательные в 
вышеуказанном смысле – определяют или объективируют только истинную сущность 
человеческого слова. Упрек в том, что по смыслу моей книги религия является 
бессмыслицей, ничем, чистой иллюзией, имел бы основание только в том случае, 
если бы для меня бессмыслицей, ничто, чистой иллюзией было то, к чему я свожу 
религию и что я считаю ее подлинным предметом и содержанием, то есть человека, 
антропологию. Но я далек от того, чтобы придавать антропологии ничтожное или 
хотя бы второстепенное значение – такое значение свойственно ей лишь постольку, 
поскольку ей противопоставляется теология как нечто высшее. Низводя теологию к 
антропологии, я возвышаю антропологию до теологии, подобно христианству, 
которое, унизив бога до человека, сделало человека богом – хотя и далеким от 
человека, трансцендентным, фантастическим богом. Поэтому и самое слово 
антропология понимается мною не в смысле гегелевской или иной старой философии 
вообще, а в бесконечно более высоком и всеобщем смысле.
      Религия есть сон человеческого духа; но и во сне мы находимся не на небе, 
а на земле – в царстве действительности; только мы видим действительные 
предметы не в реальном свете необходимости, а в чарующем, произвольном блеске