религия рассматривает эту всеобщую истину как частную и придает подлинному 
субъекту значение только предиката. Она говорит: бог есть общественная жизнь, 
жизнь и сущность любви и дружбы. Третье лицо в троице служит лишь выражением 
обоюдной любви двух первых лиц божества, есть единство отца и сына, понятие 
общения, которое довольно нелепо воплощается в свою очередь в особом, личном 
существе.
      Святой дух обязан своим личным существованием только одному имени, одному 
слову. Даже древние отцы церкви, как известно, отождествляли св. дух с сыном. 
Позднейшие догматические олицетворения его тоже недостаточно обоснованы. Он 
есть любовь бога к самому себе и людям и в то же время любовь человека к богу и 
к человеку. Следовательно, он есть тождество бога и человека, поскольку оно 
объективируется в религии как особенная сущность для человека. Но для нас это 
единство заключается уже в отце и ещё в большей степени в сыне. Поэтому нам не 
придется делать св. дух особым предметом нашего анализа. Ещё одно замечание. 
Поскольку св. дух представляет субъективную сторону, постольку он является 
представителем религиозной души перед ней самой, представителем религиозного 
эффекта, религиозного воодушевления, или олицетворением, объективированием 
религии в религии. Поэтому святой дух есть воздыхающее творение, томление твари 
по богу.
      В действительности есть только два лица, ибо третье, как уже сказано, 
представляет собой только любовь. Это объясняется тем, что любовь в строгом 
смысле довольствуется двумя. Два – это принцип и вместе с тем замен а множества.
 Предположение многих лиц уменьшило бы силу любви; она раздробилась бы. Но 
любовь и сердце тождественны, сердце не есть особая способность – сердце есть 
человек, поскольку он любит. Поэтому второе лицо есть самоутверждение 
человеческого сердца как принципа двойственности, общественной жизни; сын есть 
теплота, отец есть свет, хотя свет является главным образом предикатом сына, 
ибо в сыне божество впервые становится ясным, отчетливым и понятным человеку. 
Однако вне зависимости от этого, так как отец представляет собой бога как бога, 
представляет собой холодную сущность разума, то мы можем приписать отцу свет 
как неземную сущность, а сыну – теплоту как земную сущность. Богсын впервые 
согревает человека; здесь бог из предмета созерцания, безразличного чувства 
света становится предметом чувства, аффекта, воодушевления, восторга; по только 
потому, что сам сын есть не что иное, как горячая любовь, воодушевление. Бог, 
как сын, есть первоначальное воплощение, первоначальное самоотрицание бога, 
отрицание бога в боге, ибо сын есть конечное существо, так как он существует от 
другого, а отец существует сам собой. Таким образом, второе лицо исключает 
существенное определение божества как бытия от себя самого. Но боготец сам 
рождает сына, следовательно, он добровольно отрекается от своей суровой, 
исключительной божественности; он умаляет, унижает себя, полагает себе начало 
конечности, бытия, обусловленного причиной; он становится в сыне человеком и 
прежде всего не по образу, а по существу. Через это впервые бог, только в 
качестве сына делается объектом человека, объектом чувства, сердца.
      Сердце трогает только то, что вытекает из сердца. Из свойств субъективных 
впечатлений можно безошибочно заключить о свойстве объекта. Чистый, свободный 
рассудок отрицает сына, а рассудок, озаряемый сердцем, определяемый чувством, 
не отрицает его; напротив, находит в сыне глубину божества, ибо находит в нем 
чувство, чувство темное само по себе и потому являющееся человеку некоторой 
тайной. Сын действует на сердце, потому что истинным отцом сына божия является 
человеческое сердце; и сам сын есть не что иное, как божественное сердце, то 
есть объективированное в качестве божественной сущности человеческое сердце.
      Подобно тому как женственность католицизма, – в отличие от протестантизма,
 принципом которого является мужественный бог, мужественное чувство и сердце, – 
выражается в матери божией.
      Конечное, чувственное существо не может поклоняться такому богу, которому 
чужды сущность ограниченности, начало чувственности, чувство зависимости. 
Религиозный человек не может любить бога, не заключающего в себе сущности 
любви; и человек, вообще конечное существо, не может быть объектом бога, не 
заключающего в себе начала ограничения. Такому богу недостает смысла, разумения,
 участия к конечному. Как может бог быть отцом людей и любить их, как любят 
другие, подчиненные ему существа, если он не вмещает в себе самом подчиненного 
ему существа – сына и не знает по собственному опыту, по отношению к самому 
себе, что такое любовь. Так, одинокий человек принимает гораздо меньше участия 
в семейных горестях другого лица, чем тот, кто сам живет семейной жизнью. 
Поэтому боготец любит людей в сыне и ради сына. Любовь его к людям есть 
производная любовь от любви его к сыну.
      Два первых лица троицы являются сыном и отцом не в переносном, а в 
собственном смысле. Отец есть действительный отец по отношению к сыну; сын есть 
действительный сын по отношению к отцу, или к богу как отцу. Их существенное 
индивидуальное отличие заключается только в том, что один рождает, другой 
рождается. Если отнять у них это естественное, чувственное определение, то 
уничтожится их личное существование и реальность. Христиане, разумеется, 
древние христиане, которые едва ли признали бы в современных суетных, 
тщеславных, языческих христианах своих братьев во Христе, заменяли естественную,
 врожденную человеку любовь и единство единой религиозной любовью и единством; 
они отрицали действительную семейную жизнь, внутренние узы естественной любви, 
как нечто не божественное, не небесное, то есть на самом деле ничтожное. Но 
зато, взамен их, они имели в боге единого отца и единого сына, соединенных 
между собой глубочайшей любовью, той любовью, которую порождает только 
естественное родство. Поэтому тайна троичности была для древних христиан