нельзя более справедлив, и ни у кого из пас нет иного способа уподобиться ему, 
нежели
стать как можно более справедливым. Вот здесь-то и проявляются истинные 
возможности
человека, а также ничтожество его и бессилие. Ибо знание этого есть мудрость и
подлинная добродетель, а познание - невежество и явное зло. Прочие же мнимые
возможности и премудрости оборачиваются грубостью в долах государственного
правления и пошлостью в искусствах. Поэтому людям несправедливым и
неблагочестивым в словах и поступках лучше всего не позволять искусно 
злоупотреблять
своей злокозненностью, ибо они кичатся своим позором и не предполагают даже
услышать, что они - вздорный люд, то есть бремя земли, а не благоспасаемая 
опора
отечества. По правде сказать, чем меньше они предполагают быть тем, что они 
есть, тем
больше становятся такими, какими не предполагают быть. Ведь они не знают, в чем
состоит наказание за несправедливость, а уж это следовало бы знать прежде всего.
 Оно не
заключается вопреки ходячему мнению в побоях или смерти, от которых иной раз
страдают и те, кто не совершил никакой несправедливости, - оно в том, чего 
избежать
невозможно.

Феодор. Что ты имеешь в виду?

Сократ. В жизни, мой милый, есть два образца: вознагражденного благочестия и
наказанного безбожия, но, но замечая этого по глупости, по крайнему неразумию, 
они
даже не подозревают, чему уподобляются из-за своих несправедливых поступков и 
от чего
удаляются. За это они и несут справедливое возмездие, ведя именно тот образ 
жизни,
которому они уподобляются. Но скажи мы им, что если они не изменят своих
наклонностей, то и после смерти не примет их свободный от зол край, а будут они 
и там
вечно иметь подобие своему образу жизни, дурные в обществе дурных, - я не 
сомневаюсь,
что ловкачи и проходимцы будут слушать пас как каких-то безумцев.

Феодор. Вот именно, Сократ.
{30}
Сократ. Это мне известно, друг мой. Причем с ними со всеми происходит одно и то 
же:
когда они бывают вынуждены всесторонне обсуждать, что именно они порицают, и 
они
намерены, как положено мужчинам, не убегать сразу же, а какое-то время постоять 
за свои
убеждения, тогда, любезнейший, они в конце концов отрекаются от своих же слов, 
вся их
риторика блекнет и они уже ничем но отличаются от детей. Однако давай оставим 
это,
поскольку и так уже у нас получилось с отступление, иначе, растекаясь все шире, 
оно
поглотит наше первоначальное рассуждение; давай возвратимся к прежнему, если ты 
не
возражаешь.

Феодор. Но такие вещи, Сократ, я слушаю с не меньшим удовольствием, ибо в моем
возрасте легче следить за этим. Впрочем, если тебе угодно, вернемся обратно.

Сократ. Не вернуться ли нам к тому месту нашей беседы, где мы говорили, что те, 
кто
бытие полагает в движении и утверждает, что представляющееся каждому всегда 
таково и
есть для того, кому оно представляется, по поводу всего прочего, и в не меньшей 
степени
по поводу справедливого, охотно настаивали бы на том, что то из узаконенного 
городом,
что представляется ему справедливым, скорее всего и будет для него справедливым,
 пока
оно остается в силе. Что же касается добра, то тут уж ни у кого не хватит 
мужества
утверждать, будто и полезным будет то, что узаконит для себя город, полагая это
полезным, и что оно будет таковым все то время, пока узаконено, - разве что у 
того, кто
ведет речь лишь о полезном по имени. Иначе это было бы издевательством над тем, 
о чем
мы рассуждаем. Не так ли?

Феодор. Конечно.