должны держаться взгляда. Ты согласен со мною?

— Совершенно согласен, Сократ.
{9}
— Если же это верно, друг, — продолжал Сократ, — можно твердо надеяться, что 
там,
куда я нынче отправляюсь, именно там, скорее, чем где-нибудь еще, мы в полной 
мере
достигнем цели, ради которой столько трудились всю жизнь, так что назначенное 
мне
путешествие я начинаю с доброю надеждою, как и всякий другой, кто верит, что 
очистил
свой ум и этим привел его в должную готовность.

— Да, это так, — сказал Симмий.

— А очищение — не в том ли оно состоит (как говорилось прежде), чтобы как можно
тщательнее отрешать душу от тела, приучать ее собираться из всех его частей,
сосредоточиваться самой по себе и жить, насколько возможно, — и сейчас и в 
будущем —
наедине с собою, освободившись от тела, как от оков?

— Совершенно верно, — сказал Симмий.

— Но это как раз и называется смертью — освобождение и отделение души от тела?

— Да, бесспорно.

— Освободить же ее, — утверждаем мы, — постоянно и с величайшею настойчивостью
желают лишь истинные философы, в этом как раз и состоят философские занятия — в
освобождении и отделении души от тела.

Так или не так?

— Очевидно, так.

— Тогда мне остается повторить уже сказанное вначале: человек всю жизнь приучал 
себя
жить так, чтобы быть как можно ближе к смерти, а потом, когда смерть наконец 
приходит
к нему, он негодует. Разве это не смешно?

— Конечно, еще бы не смешно.

— Да и в самом деле, Симмий, — продолжал Сократ, — истинные философы много
думают о смерти, и никто на свете не боится ее меньше, чем эти люди. Суди сам. 
Если они
непрестанно враждуют со своим телом и хотят обособить от него душу, а когда это
происходит, трусят и досадуют, — ведь это же чистейшая бессмыслица! Как не
испытывать радости, отходя туда, где надеешься найти то, что любил всю жизнь, — 
любил
же ты разумение, — и избавиться от общества давнего своего врага! Немало людей
жаждали сойти в Аид после смерти любимого, супруги или же сына: их вела надежда
встретиться там со своими желанными и больше с ними не разлучаться. А человек,
который на самом деле любит разумение и проникся уверенностью, что нигде не
приобщится к нему полностью, кроме как в Аиде, — этот человек будет досадовать, 
когда
наступит смерть, и отойдет, полный печали?!

Вот как нам надо рассуждать, друг Симмий, если мы говорим о настоящем философе, 
ибо
он будет совершенно уверен, что нигде в ином месте не приобщится к разумению во 
всей
его чистоте. Но когда так, повторяю, разве это не чистейшая бессмыслица, чтобы 
такой
человек боялся смерти?

— Да, полная бессмыслица, клянусь Зевсом, — сказал Симмий.

— А если ты увидишь человека, которого близкая смерть огорчает, не 
свидетельствует ли
это с достаточной убедительностью, что он любит не мудрость, а тело? А может, 
он
окажется и любителем богатства, или любителем почестей, или того и другого 
разом.

— Ты говоришь сущую правду, — сказал Симмий.
{10}
— Теперь ответь мне, Симмий: то, что называют мужеством, не свойственно ли в
наивысшей степени людям, о которых идет у нас беседа?