пока
бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде как, например, сегодня 
— меня.

— Да, это, пожалуй, верно, — сказал Кебет. — Но то, о чем ты сейчас говорил, 
будто
философы с легкостью и с охотою согласились бы умереть, — это как-то странно, 
Сократ,
раз мы только что правильно рассудили, признав, что бог печется о нас и что мы 
— его
достояние. Бессмысленно предполагать, чтобы самые разумные из людей не 
испытывали
недовольства, выходя из-под присмотра и покровительства самых лучших 
покровителей
— богов. Едва ли они верят, что, очутившись на свободе, смогут лучше 
позаботиться о
себе сами. Иное дело — человек безрассудный: тот, пожалуй, решит как раз так, 
что надо
бежать от своего владыки. Ему и в голову не придет, что подле доброго надо 
оставаться до
последней крайности, о побеге же и думать нечего. Побег был бы безумием, и, мне
кажется, всякий, кто в здравом уме, всегда стремится быть подле того, кто лучше 
его
самого. Но это очевиднейшим образом противоречит твоим словам, Сократ, потому 
что
разумные должны умирать с недовольством, а неразумные — с весельем.

Сократ выслушал Кебета и, как показалось, обрадовался его пытливости. Обведя 
нас
взглядом, он сказал:

— Всегда-то Кебет отыщет какие-нибудь возражения и не вдруг соглашается с тем, 
что ему
говорят.

А Симмий на это:

— Да, Сократ, и мне тоже кажется, что Кебет говорит дело. С какой стати людям 
поистине
мудрым бежать от хозяев, которые лучше и выше их самих, и почему при 
расставании у
них должно быть легко на сердце? И мне кажется, Кебет метит прямо в тебя. Ведь 
ты с
такой легкостью принимаешь близкую разлуку и с нами, и с теми, кого сам 
признаешь
добрыми владыками, — с богами.

— Верно, — сказал Сократ, — и, по-моему, я вас понял: вы предъявляете обвинение,
 а я
должен защищаться, точь-в-точь как в суде.

— Совершенно справедливо! — сказал Симмий.

— Ну, хорошо, попробую оправдаться перед вами более успешно, чем перед судьями. 
Да,
Симмий и Кебет, если бы я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам, мудрым 
и
добрым, а во-вторых, к умершим, которые лучше живых, тех, что здесь, на Земле, 
я был бы
не прав, спокойно встречая смерть. Знайте и помните, однако же, что я надеюсь 
прийти к
добрым людям, хотя и не могу утверждать это со всею решительностью. Но что я
предстану пред богами, самыми добрыми из владык, — знайте и помните, это я
утверждаю без колебаний, решительнее, чем что бы то ни было в подобном же роде! 
Так
что никаких оснований для недовольства у меня нет, напротив, я полон радостной
надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят и старинные 
предания,
неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных.

— И что же, Сократ? — спросил Симмий. — Ты намерен унести эти мысли с собою или,

может быть, поделишься с нами? Мне, по крайней мере, думается, что и мы вправе
получить долю в этом благе. А вдобавок, если ты убедишь нас во всем, о чем 
станешь
говорить, вот тебе и оправдательная речь.

— Ладно, попытаюсь, — промолвил Сократ. — Но сперва давайте послушаем, что 
скажет
наш Критон: он, по-моему, уже давно хочет что то сказать.