а из
памяти и представления, когда они приобретут устойчивость, возникает знание?

Размышлял я и о гибели всего этого, и о переменах, которые происходят в небе и 
на Земле,
и всё для того, чтобы в конце концов счесть себя совершенно непригодным к 
такому
исследованию. Сейчас я приведу тебе достаточно веский довод. До тех пор я 
кое-что знал
ясно — так казалось и мне самому, и остальным, — а теперь, из-за этих 
исследований, я
окончательно ослеп и утратил даже то знание, что имел прежде, — например, среди
многого прочего перестал понимать, почему человек растет. Прежде я думал, что 
это
каждому ясно: человек растет потому, что ест и пьет. Мясо прибавляется к мясу, 
кости — к
костям, и так же точно, по тому же правилу, всякая часть [пищи] прибавляется к
родственной ей части человеческого тела и впоследствии малая величина 
становится
большою. Так малорослый человек делается крупным. Вот как я думал прежде. 
Правильно,
по-твоему, или нет?

— По-моему, правильно, — сказал Кебет.

— Или еще. Если высокий человек, стоя рядом с низкорослым, оказывался головою 
выше,
то никаких сомнений это у меня не вызывало. И два коня рядом — тоже. Или еще
нагляднее: десять мне казалось больше восьми потому, что к восьми прибавляется 
два, а
вещь в два локтя длиннее вещи в один локоть потому, что превосходит ее на 
половину
собственной длины.
{35}
— Ну, хорошо, а что ты думаешь обо всем этом теперь? — спросил Кебет.

— Теперь, клянусь Зевсом, — сказал Сократ, — я далек от мысли, будто знаю 
причину
хотя бы одной из этих вещей. Я не решаюсь судить даже тогда, когда к единице
прибавляют единицу, — то ли единица, к которой прибавили другую, стала двумя, 
то ли
прибавляемая единица и та, к которой прибавляют, вместе становятся двумя через
прибавление одной к другой. Пока каждая из них была отдельно от другой, каждая
оставалась единицей и двух тогда не существовало, но вот они сблизились, и я 
спрашиваю
себя: в этом ли именно причина возникновения двух — в том, что произошла 
встреча,
вызванная взаимным сближением? И если кто разделяет единицу, я не могу больше
верить, что двойка появляется именно по этой причине — через разделение, ибо 
тогда
причина будет как раз противоположной причине образования двух: только что мы
утверждали, будто единицы взаимно сближаются и прибавляются одна к другой, а 
теперь
говорим, что одна от другой отделяется и отнимается! И я не могу уверить себя, 
будто
понимаю, почему и как возникает единица или что бы то ни было иное — почему оно
возникает, гибнет или существует. Короче говоря, этот способ исследования мне
решительно не нравится, и я выбираю себе наугад другой.

Но однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал в книге Анаксагора, что всему в 
мире
сообщает порядок и всему служит причиной Ум; и эта причина мне пришлась по душе,
 я
подумал, что это прекрасный выход из затруднений, если всему причина — Ум. Я 
решил,
что если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим образом и всякую 
вещь
помещать там, где ей всего лучше находиться. И если кто желает отыскать причину,
 по
которой что-либо рождается, гибнет или существует, ему следует выяснить, как 
лучше
всего этой вещи существовать, действовать или самой испытывать какое-либо
воздействие. Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследовать ни в 
себе, ни в
окружающем ничего иного, кроме самого лучшего и самого совершенного. Конечно, 
он
непременно должен знать и худшее, ибо знание лучшего и знание худшего — это 
одно и то
же знание. Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в Анаксагоре 
учителя,