посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с
божественным, чистым и единообразным.
{25}
— Верно, Сократ, совершенно верно, — сказал Кебет.

— По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и мужественны те, кто достойным
образом стремится к познанию, а вовсе не по тем, о которых любит говорить
большинство. Или, может, ты иного мнения?

— Нет, что ты!

— Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает, 
будто дело
философии — освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может снова 
предаться
радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие Пенелопы, без конца
распускающей свою ткань. Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в 
нем
пребывая, созерцая истинное, божественное и непреложное и в нем обретая для 
себя
пищу, душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти 
отойти
к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий. 
Благодаря такой
пище и в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего 
дурного,
незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не 
рассеялась по
ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не 
существовать.

После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно было, что и сам он
размышляет над только что сказанным, и большинство из нас тоже. Потом Кебет и
Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это и 
спросил:

— Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно? Да, правда, 
остается еще
немало сомнительных и слабых мест, если просмотреть все от начала до конца с 
нужным
вниманием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь другое, я молчу. Но если вы в
затруднении из-за этого, не стесняйтесь, откройте свои соображения, если они 
кажутся
вам более убедительными, наконец, примите в свой разговор и меня, если находите,
 что с
моею помощью дело пойдет лучше.

На это Симмий отозвался так:

— Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в смущении и всё только
подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что очень хотим услышать, 
что ты
ответишь, да боимся причинить тебе огорчение — как бы наши вопросы не были тебе 
в
тягость из-за нынешней беды.

Сократ слегка улыбнулся и сказал:

— Ах, Симмий, Симмий! До чего же трудно было бы мне убедить чужих людей, что я
совсем не считаю бедою нынешнюю свою участь, если даже вас я не могу в этом 
убедить и
вы опасаетесь, будто сегодня я расположен мрачнее, чем раньше, в течение всей 
жизни!
Вам, верно, кажется, что даром прорицания я уступаю лебедям, которые, как 
почуют
близкую смерть, заводят песнь такую громкую и прекрасную, какой никогда еще не 
певали:
они ликуют оттого, что скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за 
собственного
страха перед смертью возводят напраслину и на лебедей, утверждая, что они якобы
оплакивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь. Им и
невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда страдает от голода, или 
холода,
или иной какой нужды, — даже соловей, даже ласточка или удод, хотя про них и
рассказывают, будто они поют, оплакивая свое горе. Но, по-моему, это выдумка — 
и про
них, и про лебедей. Лебеди принадлежат Аполлону, и потому — вещие птицы — они
провидят блага, ожидающие их в Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой 
день,
как никогда прежде. Но я и себя, вместе с лебедями, считаю рабом того же