Кебет,
истинные философы гонят от себя все желания тела, крепятся и ни за что им не 
уступают,
не боясь разорения и бедности в отличие от большинства, которое корыстолюбиво, 
и, хотя
они в отличие от властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и 
бесславия,
доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.

— Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! — воскликнул Кебет.

— Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о о своей душе, а не холит тело,
 тот
расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная куда, а они 
следуют
своим путем: в уверенности, что нельзя перечить философии и противиться
освобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни 
повела.

— Как это, Сократ?

— Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что: когда
философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и 
прилеплена к
нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через 
тело,
словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит
философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче
любого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию
известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее под свое
покровительство и с тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до 
какой
степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться 
от
них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе
сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в 
себе, она
мыслит о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того,
 что она
с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из ощутимых и 
видимых, ибо
то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не 
считает
нужным противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей,
желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто 
сильно
обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит 
не
только обычное зло, какого и мог бы ожидать, — например, заболевает или
проматывается, потакая своим страстям, — но и самое великое, самое крайнее из 
всех зол
и даже не отдает себе в этом отчета.

— Какое же это, зло, Сократ? — спросил Кебет.

— А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или сильную 
печаль,
не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно ясным и предельно
подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною согласишься, что в первую 
очередь
это относится к вещам видимым.

— Охотно соглашусь.

— А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу 
особенно
крепко?

— То есть как?

— А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она 
пригвождает
душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за 
истину все, что
скажет тело. А разделяя представления и вкусы тела, душа, мне кажется, 
неизбежно
перенимает его правила и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид чистою — 
она
всегда отходит, обремененная телом, и потому вскоре вновь попадает в иное тело 
и, точно