всегда была
в связи с телом, угождала ему и любила его, зачарованная им, его страстями и
наслаждениями настолько, что уже ничего не считала истинным, кроме телесного, — 
того,
что можно осязать, увидеть, выпить, съесть или использовать для любовной утехи, 
а все
смутное для глаза и незримое, но постигаемое разумом и философским рассуждением,

приучилась ненавидеть, бояться и избегать, — как, по-твоему, такая душа 
расстанется с
телом чистою и обособленною в себе самой?
{23}
— Никогда!

— Я думаю, что она вся проникнута чем-то телесным: ее срастили с ним постоянное
общение и связь и долгие заботы о нем.

— Совершенно верно.

— Но ведь телесное, друг, надо представлять себе плотным, тяжелым, 
землеобразным,
видимым. Ясно, что душа, смешанная с телесным, тяжелеет, и эта тяжесть снова 
тянет ее в
видимый мир. В страхе перед безвидным, перед тем, что называют Аидом, она 
бродит
среди надгробий и могил — там иной раз и замечают похожие на тени призраки душ. 
Это
призраки как раз таких душ, которые расстались с телом нечистыми; они причастны
зримому и потому открываются глазу.

— Да, Сократ, похоже на то.

— Очень похоже, Кебет. И конечно же это души не добрых, но дурных людей: они
принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом,
 и
так блуждают до той поры, пока пристрастием к бывшему своему спутнику — к 
телесному
— не будут вновь заключены в оковы тела. Оковы эти, вероятно, всякий раз
соответствуют тем навыкам, какие были приобретены в прошлой жизни.

— О каких же навыках ты говоришь, Сократ?

— Ну, вот, например, кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству, вместо 
того
чтобы всячески их остерегаться, перейдет, вероятно, в породу ослов или иных 
подобных
животных. Как тебе кажется?

— Это вполне вероятно.

— А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и хищничеству,
перейдут в волков, ястребов или коршунов. Или же мы с тобою решим, что такие 
души
перейдут в иные какие-нибудь тела?

— Что ты! — сказал Кебет. Конечно, в эти, которые ты назвал.

— Тогда, по-моему, уже ясно, что и всем остальным предназначены места,
соответствующие их главной в жизни заботе.

— Да уж куда яснее!

— А самые счастливые среди них, уходящие в самое лучшее место, — это те, кто 
преуспел
в гражданской, полезной для всего народа добродетели: имя ей рассудительность и
справедливость, она рождается из повседневных обычаев и занятий, без участия
философии и ума.

— Чем же они такие счастливые?

— Да они, вероятно, снова окажутся в общительной и смирной породе, среди пчел, 
или,
может быть, ос, или муравьев, а не то и вернутся к человеческому роду, и из них
произойдут воздержные люди.

— Да, похоже на то.
{24}
— Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не 
очистился до
конца, — никому, кто не стремился к познанию. Потому-то, милые мои Симмий и