била себя в грудь.

Сократ сел на кровати, подогнул под себя ногу и потер ее рукой. Не переставая 
растирать
ногу, он сказал:

— Что за странная это вещь, друзья, — то, что люди зовут "приятным"! И как 
удивительно,
на мой взгляд, относится оно к тому, что принято считать его противоположностью,
 — к
мучительному! Вместе разом они в человеке не уживаются, но, если кто гонится за 
одними
его настигает, он чуть ли не против воли получает и второе: они словно срослись 
в одной
вершине. Мне кажется, — продолжал он, — что, если бы над этим поразмыслил Эзоп, 
он
сочинил бы басню о том, как бог, желая их примирить, не смог, однако ж, 
положить конец
их вражде и тогда соединил их головами. Вот почему, как появится одно — следом 
спешит
и другое. Так и со мной: прежде ноге было больно от оков, а теперь — вслед за 
тем —
приятно.

Тут Кебет перебил его:

— Клянусь Зевсом, Сократ, хорошо, что ты мне напомнил! Меня уже несколько 
человек
спрашивали насчет стихов, которые ты здесь сочинил, — переложений Эзоповых 
притч и
гимна в честь Аполлона, — и, между прочим, Евен недавно дивился, почему это, 
попавши
сюда, ты вдруг взялся за стихи: ведь раньше ты никогда их не писал. И если тебе 
не все
равно, как я отвечу Евену, когда он в следующий раз об этом спросит — а он 
непременно
спросит! — научи, что мне сказать.

— Скажи ему правду, Кебет, — промолвил Сократ, — что я не хотел соперничать с 
ним
или с его искусством — это было бы нелегко, я вполне понимаю, — но просто 
пытался,
чтобы очиститься, проверить значение некоторых моих сновидений: не этим ли 
видом
искусства они так часто повелевали мне заниматься. Сейчас я тебе о них расскажу.


В течение жизни мне много раз являлся один и тот же сон. Правда, видел я не 
всегда одно
и то же, но слова слышал всегда одинаковые: "Сократ, твори и трудись на поприще 
Муз". В
прежнее время я считал это призывом и советом делать то, что я и делал. Как 
зрители
подбадривают бегунов, так, думал я, и это сновидение внушает мне продолжать мое 
дело
— творить на поприще Муз, ибо высочайшее из искусств — это философия, а ею-то я 
и
занимался. Но теперь, после суда, когда празднество в честь бога отсрочило мой 
конец, я
решил, что, быть может, сновидение приказывало мне заняться обычным искусством, 
и
надо не противиться его голосу, но подчиниться: ведь надежнее будет 
повиноваться сну и
не уходить, прежде чем не очистишься поэтическим творчеством. И вот первым 
делом я
сочинил песнь в честь того бога, чей праздник тогда справляли, а почтив бога, я 
понял,
что поэт — если только он хочет быть настоящим поэтом — должен творить мифы, а 
не
рассуждения. Сам же я даром воображения не владею, вот я и взял то, что было 
мне всего
доступнее, — Эзоповы басни. Я знал их наизусть и первые же какие пришли мне на
память, переложил стихами. Так все и объясни Евену, Кебет, а еще скажи ему от 
меня
"прощай" и прибавь, чтобы как можно скорее следовал за мною, если он человек
здравомыслящий. Я-то видимо, сегодня отхожу — так велят афиняне.

Тут вмешался Симмий:

— Да как же убедить в этом Евена, Сократ? Мне много раз приходилось с ним