раньше? 
Гиппий. Нет, клянусь Зевсом, мне так не кажется.
Сократ. Но удовлетворит ли нас, если мы захотим сказать, что прекрасное не есть 

благо и благо не есть прекрасное? 
Гиппий. Нет, клянусь Зевсом, это меня вовсе не удовлетворяет. 
Сократ. Клянусь Зевсом, Гиппий, и меня это наименее удовлетворяет из сказанного.
 

Гиппий. Да, это так. 
Сократ. Значит, неверно нам представлялось, будто прекраснее всего наше 
положение, что полезное, пригодное и способное к созиданию блага и есть 
прекрасное. Нет, такое допущение, если только это возможно, еще смешнее прежних,
 
когда мы думали, что прекрасное - это девушка и все прочее, что мы перечислили 
раньше. 
Гиппий. Кажется, что так. 
Сократ. Уж и не знаю, куда мне деваться, Гиппий, и не нахожу выхода; а у тебя 
есть что сказать? 
Гиппий. Нет, по крайней мере сейчас; но, как я недавно сказал, если я это 
обдумаю, то уверен, что найду. 
Сократ. Кажется, жажда знать не позволит мне дождаться, пока ты соберешься; и 
вот, мне думается, что теперь-то уж я нашел выход. Смотри-ка: если бы мы 
назвали 
прекрасным то, что заставляет нас радоваться, - допустим, не все удовольствия, 
а 
то, что радует нас через слух и зрение, и- как бы мы тогда стали спорить? Дело 
в 
том, Гиппий, что и красивые люди, и пестрые украшения, и картины, и изваяния 
радуют наш взор, если они прекрасны. И прекрасные звуки, и все мусичекие 
искусства, речи, рассказы производят то же самое действие, так что, если мы 
ответим тому дерзкому человеку: "Почтеннейший, прекрасное - это приятное для 
слуха и зрения" ,- не думаешь ли ты, что так мы обуздаем его дерзость? 
Гиппий. И правда, кажется, теперь хорошо сказано, что такое прекрасное, Сократ. 

Сократ. . А скажем ли мы о прекрасных занятиях и законах, Гиппий, что они 
прекрасны потому, что приятны для слуха и зрения, или же это вещи иного чуда? 
Гиппий. Это, Сократ, может быть, и ускользнет от того человека. 
Сократ. Клянусь собакой, Гиппий, это не ускользнет от того, кого я больше всего 

постыдился бы, если бы стал болтать вздор и делать вид, будто говорю дело, 
когда 
на самом деле болтаю пустяки. 
Гиппий. Кто же это такой?
Сократ. Сократ, сын Софрониска, который, пожалуй, не позволит мне с легкостью 
говорить об этих еще не исследованных предметах или делать вид, что я знаю то, 
чего я не знаю. 
Гиппий. Но мне и самому после твоих слов кажется, что с законами обстоит как-то 

по-иному. 
Сократ. Не торопись, Гиппий: выходит, мы попали в вопросе о прекрасном в такой 
же тупик, как и раньше, а между тем думаем, что нашли хороший выход. Гиппий. В 
каком смысле ты это говоришь, Сократ? 
Сократ. Я скажу тебе, как мне это представляется, если, конечно, я говорю дело. 

Ведь, пожалуй, все, что относится к законам и занятиям, не лежит за пределами 
тех ощущений, которые мы получаем благодаря слуху и зрению. Так давай сохраним 
это положение - "приятное благодаря этим чувствам есть прекрасное" - и не будем 

выдвигать вперед вопрос о законах. Если бы спросил нас тот, о ком я говорю, или 

кто другой: "Почему же, Гиппий и Сократ, вы выделили из приятного приятное, 
получаемое тем путем, который вы называете прекрасным, между тем как приятное, 
связанное со всеми прочими ощущениями - от пищи, питья, любовных утех и так 
далее, - вы не называете прекрасным? Или это все неприятно, и вы утверждаете, 
что в этом вообще нет удовольствия? Ни в чем ином, кроме зрения и слуха?" Что 
мы 
на это скажем, Гиппий? 
Гиппий. Разумеется, мы скажем, Сократ, что и во всем другом есть величайшее 
удовольствие. Сократ. "Почему же, -скажет он, -раз все это удовольствия 
нисколько не меньшие, чем те, вы отнимаете у них это имя и лишаете свойства 
быть 
прекрасными?" "Потому, - ответим мы, - что решительно всякий осмеет нас, если 
мы 
станем утверждать, что есть - не приятно, а прекрасно и обонять приятное - не 
приятно, а прекрасно; что же касается любовных утех, то все стали бы нам 
возражать, что хотя они и очень приятны, но, если кто им предается, делать это 
надо так, чтобы никто не видел, ведь видеть это очень стыдно". На эти наши 
слова, Гиппий, он, пожалуй, скажет: "Понимаю и я, что вы давно уже стыдитесь 
назвать эти удовольствия прекрасными, потому что это неугодно людям; но я-то