ещал он 
употреблять в пищу и разное другое — крапиву, рыбу-триглу, да и почти все, что 
ловится в море.
	О себе он говорил, что живет уже не в первый раз — сперва, по его словам, он 
был Евфорбом, потом Эфалидом, потом Гермотимом, потом Пирром и наконец стал 
Пифагором. Этим он доказывал, что душа бессмертна и что, приняв очищение, можно 
помнить и прошлую свою жизнь.
	Философия, которую он исповедовал, целью своей имела вызволить и освободить 
врожденный наш разум от его оков и цепей; а без ума человек не познает ничего 
здравого, ничего истинного и даже неспособен ничего уловить какими бы то ни 
было чувствами, — только ум сам по себе все видит и все слышит, прочее же и 
слепо и глухо.
	А для тех, кто уже совершил очищение, есть некоторые полезные приемы. Приемы 
он придумал такие: медленно и постепенно, всегда одним и тем же образом, 
начиная от все более мелкого, переводить себя к созерцанию вечного и сродного 
ему бестелесного, чтобы полная и внезапная перемена не спугнула и не смутила 
нас, столь давно привыкших к такой дурной пище. Вот почему для предварительной 
подготовки душевных очей к переходу от всего телесного, никогда нимало не 
пребывающего в одном и том же состоянии, к истинно сущему он обращался к 
математическим и иным предметам рассмотрения, лежащим на грани телесного и 
бестелесного (эти предметы трехмерны, как все телесное, но плотности не имеют, 
как все бестелесное),— это как бы искусственно приводило душу к потребности в 
[настоящей ее] пище. Подводя с помощью такого приема к созерцанию истинно 
сущего, он дарил людям блаженство,— для этого и нужны были ему математические 
упражнения.
	Что же касается учения о числах, то им он занимался вот для чего (так пишут 
многие, и среди них — Модерат из Гадира, в II книгах кратко изложивший мнения 
пифагорейцев). Первообразы и первоначала, говорил он, не поддаются ясному 
изложению на словах, потому что их трудно уразуметь и трудно высказать, оттого 
и приходится для ясности обучения прибегать к числам. В этом мы берем пример с 
учителей грамматики и геометрии. Ведь именно так учителя грамматики, желая 
передать звуки и их значение, прибегают к начертанию букв и на первых порах 
обучения говорят, будто это и есть звуки, а потом уже объясняют, что буквы — 
это совсем не звуки, а лишь средство, чтобы дать понятие о настоящих звуках. 
Точно так же учителя геометрии, не умея передать на словах телесный образ, 
представляют его очертания на чертеже и говорят: «вот треугольник», имея в виду,
 что треугольник — это не то, что сейчас начерчено перед глазами, а то, о чем 
этим начертанием дается понятие. Вот так и пифагорейцы поступают с 
первоначальными понятиями и образами: они не в силах передать словесно 
бестелесные образы и первоначала и прибегают к числам, чтобы их показать. Так, 
понятие единства, тождества, равенства, причину единодушия, единочувствия, 
всецелости, то, из-за чего все вещи остаются самими собой, пифагорейцы называют 
Единицей; Единица эта присутствует во всем, что состоит из частей, она 
соединяет эти части и сообщает им единодушие, ибо причастна к первопричине. А 
понятие различия, неравенства, всего, что делимо, изменчиво и бывает то одним, 
то другим, они называют Двоицею; такова природа Двоицы и во всем, что состоит 
из частей. И нельзя сказать, что эти понятия у пифагорейцев были, а у остальных 
философов отсутствовали,— мы видим, что и другие признают существование сил 
объединяющей и разъединяющей целое, и у других есть понятия равенства, 
несходства и различия. Эти-то понятия пифагорейцы для удобства обучения и 
называют Единицей и Двоицей; это у них значит то же самое, что «двоякое», 
«неравное», «инородное». Таков же смысл и других чисел: всякое из них 
соответствует какому-то значению. Так, все, что в природе вещей имеет начало, 
середину и конец, они по такой его природе и виду называют Троицей, и все, в 
чем есть середина, считают троичным, и все, что совершенно,— тоже; все 
совершенное, говорят они, исходит из этого начала и им упорядочено, поэтому его 
нельзя назвать иначе, чем Троицей; и, желая возвести нас к понятию совершенства,
 они ведут нас через этот образ. То же самое относится и к другим числам. Вот 
на каких основаниях располагают они вышеназванные числа. Точно так же и 
последующие числа подчинены у них единому образу и значению, который они 
называют Десяткою [то есть «обымательницей»] (будто слово это пишется не 
«декада», а «дехада»20). Поэтому они утверждают, что десять — это совершенное 
число, совершеннейшее из всех, и что в нем заключено всякое различие между 
числами, всякое отношение их и подобие. В самом деле, если природа всего 
определяется через отношения и подобия чисел и если все, что возникает, растет 
и завершается, раскрывается в отношениях чисел, а всякий вид числа, всякое 
отношение и всякое подобие заключены в Десятке, то как же не назвать Десятку 
числом совершенным?
	Вот каково было использование чисел у пифагорейцев. Из-за этого и случилось 
так, что самая первая философия пифагорейцев заглохла: во-первых, излагалась 
она загадками, во-вторых, записана она была по-дорийски, а так как это наречие 
малопонятное, то казалось, что и учения, на нем излагаемые, не подлинны и 
искажены, и, в-третьих, многие, выдававшие себя за пифагорейцев, на самом деле 
вовсе таковыми не были. Наконец, пифагорейцы жалуются, что Платон, Аристотель,