вествующих об этом муже согласно и уверенно; короче 
сказать, ни о ком не говорят так много и так необычайно.
	Рассказывают также и о том, как он безошибочно предсказывал землетрясения, 
быстро останавливал повальные болезни, отвращал ураганы и градобития, укрощал 
реки и морские волны, чтобы они открыли легкий переход ему и спутникам; а у 
него это переняли Эмпедокл, Эпименид15 и Абарид, которые тоже все делали 
подобное не раз, как это явствует из их стихов,— недаром Эмпедокл и прозван был 
Ветроотвратителем, Эпименид — Очистителем, Абарид — Воздухобежцем, как будто он 
получил в дар от Аполлона стрелу, на которой перелетал и реки, и моря, и 
бездорожья, словно бежал по воздуху. Некоторые думают, что то же самое делал и 
Пифагор, когда в один и тот же день беседовал с учениками и в Метапонте и в 
Та-вромении. А песнями, напевами и лирной игрой он унимал и душевные недуги и 
телесные; этому он научил и своих друзей, сам же умел слышать даже вселенскую 
гармонию, улавливая созвучия всех сфер и движущихся по ним светил, чего нам не 
дано слышать по слабости нашей природы. Это подтверждает и Эмпедокл, говоря о 
нем так:
	
	Жил среди них некий муж,
	умудренный безмерным познаньем, 
	Подлинно мыслей высоких
	владевший сокровищем ценным, 
	В разных искусствах премудрых
	свой ум глубоко изощривший. 
	Ибо как скоро всю силу ума
	напрягал он к Познанью, 
	То без труда созерцал
	все несчетные мира явленья, 
	За десять или за двадцать
	людских поколений провидя16.
	
	«Безмерное познанье», «созерцал несчетные мира явленья», «сокровище мыслей» и 
прочие выразительные слова обозначают особенную и ни с кем не сравнимую остроту 
и зрения, и слуха, и мысли в существе Пифагора. Звуки семи планет, неподвижных 
звезд и того светила, что напротив нас и называется Противоземлей17, он 
отождествлял с девятью Музами, а согласие и созвучие их всех в едином сплетении,
 вечном и безначальном, от которого каждый звук есть часть и истечение, он 
называл Мнемосиной.
	Образ повседневной его жизни описывает Диоген. Он заповедовал всем избегать 
корыстолюбия и тщеславия, ибо корысть и слава больше всего возбуждают зависть, 
избегать также и многолюдных сборищ. Занятия свои он начинал дома поутру, 
успокоив душу лирною игрою под пение старинных Фалетовых пеанов. Пел он также и 
стихи Гомера и Гесиода, считая, что они успокаивают душу; не чуждался и 
некоторых плясок, полагая, что здоровье и красивые движения на пользу телу. 
Прогулки он предпочитал не со многими, а вдвоем или втроем, в святилищах или в 
рощах, замечая при этом, что где тише всего, там и краше всего.
	Друзей он любил безмерно; это он сказал, что у друзей все общее и что друг — 
это второй я. Когда они были в добром здоровье, он с ними беседовал, когда были 
больны телом, то лечил их; когда душою, то утешал их, как сказано, иных 
заговорами и заклинаниями, а иных музыкою. От телесных недугов у него были 
напевы, которыми он умел облегчать страждущих, а были и такие, которые помогали 
забыть боль, смягчить гнев и унять вожделение.
	За завтраком он ел сотовый мед, за обедом — просяной или ячменный хлеб, 
вареные или сырые овощи, изредка — жертвенное мясо, да и то не от всякой части 
животного. Собираясь идти в святилища богов и подолгу там оставаться, он 
принимал средства от голода и жажды; средство от голода составлял он из 
макового семени, сезама, оболочки морского лука, отмытого до того, что он сам 
очищал все вокруг, из цветов ас-фоделя, листьев мальвы, ячменя и гороха, 
нарубленных равными долями и разведенных в гиметском меду; средство от жажды — 
из огуречного семени, сочного винограда с вынутыми косточками, из кориандрового 
цвета, семян мальвы и портулака, тертого сыра, мучного просева и молочных 
сливок, замешанных на меду с островов. Этому составу, говорил он, научила 
Деметра Геракла, когда его послали в безводную Ливию.
	Поэтому тело его, как по мерке, всегда оставалось одинаково, а не бывало то 
здоровым, то больным, то потолстевшим, то похудевшим, то ослабелым, то окрепшим.
 Точно так же и лицо его являло всегда одно и то же расположение духа — от 
наслаждения оно не распускалось, от горя не стягивалось, не выказывало ни 
радости, ни тоски, и никто не видел его ни смеющимся, ни плачущим. Жертвы богам 
приносил он необременительно, угождая им мукою, лепешками, ладаном, миррою и 
очень редко — животными, кроме разве что молочных поросят. И даже когда он 
открыл, что в прямоугольном треугольнике гипотенуза имеет соответствие с 
катетами, он принес в жертву быка, сделанного из пшеничного теста,— так говорят 
надежнейшие писатели18.
	Разговаривая с собеседниками, он их поучал или описательно, или символично. 
Ибо у него было два способа преподавания, одни ученики назывались 
«математиками», то есть познавателями, а другие «акусматиками», то есть 
слушателями: математиками — те, кто изучали всю суть науки и полнее и подробнее,
 акусматика-ми — те, кто только прослушивали обобщенный свод знаний без 
подробного изложения. Учил он вот чему: о породе божеств, демонов и героев 
говорить и мыслить с почтением; родителей и благодетелей чтить; законам 
повиноваться; богам поклоняться не мимоходом, а нарочно для этого выйдя из 
дому; небесным богам приносить в жертву нечетное, а подземным — четное. Из двух 
противодействующих сил лучшую он называл Единицею,