цари и вожди. Но о чем он говорил собеседникам, никто не 
может сказать с уверенностью, ибо не случайно окружали они себя молчанием; но 
прежде всего шла речь о том, что душа бессмертна, затем — что она переселяется 
в животных и, наконец, что все рожденное вновь рождается через промежутки 
времени, что ничего нового на свете нет и что все живое должно считаться 
родственным друг другу. Все эти учения первым принес в Элладу, как кажется, 
именно Пифагор. Он так привлекал к себе всех, что одна только речь, 
произнесенная при въезде в Италию (говорит Никомах), пленила своими 
рассуждениями более двух тысяч человек; ни один из них не вернулся домой, а все 
они вместе с детьми и женами устроили огромное училище в той части Италии, 
которая называется Великой Грецией, поселились при нем, а указанные Пифагором 
законы и предписания соблюдали ненарушимо, как божественные заповеди. Имущество 
они считали общим, а Пифагора причисляли к богам. Поэтому, овладев так 
называемой «тетрактидой»11 [«четверкой»], одним из приемов, составлявших его 
тайное учение,— впрочем, приемом изящным и приложимым ко многим физическим 
вопросам,— они стали ею клясться, поминая Пифагора как бога и прибавляя ко 
всякому своему утверждению:
	
	Будь свидетелем тот,
	кто людям принес тетрактиду, 
	Сей для бессмертной души
	исток вековечной природы!
	
	Поселившись здесь, он увидел, что города Италии и Сицилии находятся в рабстве 
друг у друга, одни давно, другие недавно, и вернул им вольность, поселив в них 
помышления о свободе через своих учеников, которые были в каждом городе. Так он 
освободил Кротон, Сибарис, Катанию, Регий, Гимеру, Акрагант, Тавромений и 
другие города, а некоторым, издавна терзаемым распрями с соседями, даже дал 
законы через Харонда Катанского и Залевка Локрийского. А Симих, тиран Кентурип, 
после его уроков сложил свою власть и роздал свое богатство, частью — сестре, 
частью — согражданам. Даже луканы, мессапы, певкетии, римляне, по словам 
Аристоксена, приходили к нему. И не только через своих друзей умирял он раздоры 
внутренние и междоусобные, но и через их потомков во многих поколениях и по 
всем городам Италии и Сицилии. Ибо для всех, и для многих и для немногих, было 
у него на устах правило: беги от всякой хитрости, отсекай огнем, железом и 
любым орудием от тела — болезнь, от души — невежество, от утробы — роскошество, 
от города — смуту, от семьи — ссору, от всего, что есть,— неумеренность. Если 
верить рассказам о нем старинных и надежных писателей, то наставления его 
обращались даже к бессловесным животным. В давнийской земле, где жителей 
разоряла одна медведица, он, говорят, взял ее к себе, долго гладил, кормил 
хлебом и плодами и, взявши клятву не трогать более никого живого, отпустил; она 
тотчас убежала в горы и леса, но с тех пор не видано было, чтобы она напала 
даже на скотину. В Таренте он увидел быка на разнотравье, жевавшего зеленые 
бобы, подошел к пастуху и посоветовал сказать быку, чтобы тот этого не делал. 
Пастух стал смеяться и сказал, что не умеет говорить по-бычьи; тогда Пифагор 
сам подошел к быку и прошептал ему что-то на ухо, после чего тот не только тут 
же пошел прочь от бобовника, но и более никогда не касался бобов, а жил с тех 
пор и умер в глубокой старости в Таренте при храме Геры, где слыл священным 
быком и кормился хлебом, который подавали ему прохожие. А на Олимпийских играх, 
когда Пифагор рассуждал с друзьями о птицегаданиях, знамениях и знаках, 
посылаемых от богов вестью тем, кто истинно боголюбив, то над ним, говорят, 
вдруг появился орел, и он поманил его к себе, погладил и опять отпустил. И, 
повстречав однажды рыбаков, тащивших из моря сеть, полную рыбы, он точно им 
сказал заранее, сколько рыб в их огромном улове; а на вопрос рыбаков, что он им 
прикажет делать, если так оно и выйдет, он велел тщательно пересчитать всех рыб 
и тех, которые окажутся живы, отпустить в море. Самое же удивительное, что все 
немалое время, пока шел счет, ни одна рыба, вытащенная из воды, в его 
присутствии не задохнулась.
	Многим, кто приходил к нему, он напоминал о прошлой их жизни, которую вела их 
душа, прежде чем облечься в их тело. Сам он был Евфорбом, сыном Памфа, и 
доказывал это неопровержимо; а из стихов Гомера он больше всего хвалил и 
превосходно пел под лиру следующие строки:
	
	Кровью власы оросилися,
	сродные девам Харитам, 
	Кудри, держимые пышно златой
	и серебряной связью. 
	Словно как маслина древо,
	которое муж возлелеял 
	В уединении,
	где искипает ручей многоводный, 
	Пышно кругом разрастается;
	зыблют ее, прохлаждая, 
	Все тиховейные ветры,
	покрытую цветом сребристым;
	Но внезапная буря,
	нашедшая с вихрем могучим, 
	С корнем из ямины рвет
	и по черной земле простирает,— 
	Сына такого Панфоева,
	гордого сердцем Евфорба 
	Царь Менелай низложил
	и его обнажал от оружий12.
	
	А общеизвестные рассказы о том Евфорбовом щите, который среди троянского 
оружия был посвящен в Микенском храме Гере Аргивской, нет надобности 
пересказывать.
	Говорят, он переходил однажды со многочисленными спутниками реку Кавкас13 и 
заговорил с ней, а она при всех внятным и громким голосом ему отвечала: 
«Здравствуй, Пифагор!» В один и тот же день он был и в италийском Метапонте, и 
в сицилийском Тавроме-нии, и тут и там разговаривая с учениками; это 
подтверждают почти все, а между тем от одного города до другого большой путь по 
суше и по морю, которого не пройти и за много дней. Общеизвестно и то, как он 
показал гиперборейцу Абариду, жрецу гиперборейского Аполлона, свое бедро из 
золота в подтверждение его слов, что Пифагор и есть Аполлон Гиперборейский14; а 
когда однажды друзья его, глядя на подплывший корабль, гадали, прицениваясь, о 
его товарах, Пифагор сказал: «Быть у вас покойнику!» — и точно, на подплывшем 
корабле оказался покойник. Бесконечно много и других рассказов, еще более 
божественных и дивных, п