великого он 
подвергает себя опасности и в решительный миг не боится за свою жизнь, полагая, 
что недостойно любой ценой оставаться в живых. <...> Он способен оказывать 
благодеяния, но стыдится принимать их, так первое — признак его превосходства, 
а второе — превосходства другого. За благодеяние он воздает большим 
благодеянием, ведь тогда оказавший услугу первым останется ему еще должен и 
будет облагодетельствован... Признак величавого — не нуждаться никогда и ни в 
чем или крайне редко, но в то же время охотно оказывать услуги. Кроме того, с 
людьми высокопоставленными и удачливыми величавые держатся величественно, а со 
средними — умеренно, ибо превосходство над первыми уместно и производит 
впечатление, а над последними не составляет труда; и если возноситься над 
первыми не так низко, то над людьми убогими гадко, так же как высказывать силу 
на немощных... Ненависть его и дружба необходимо должны быть явными, ведь и 
таиться, и правде уделять меньше внимания, чем молве, свойственно робкому; и 
говорит, и действует он явно... он свободен в речах, потому что презирает 
трусов, и он правдив всегда, за исключением притворства перед толпой... Его 
нелегко удивить, ибо ничто не кажется ему великим... Он не обсуждает людей, ибо 
не станет говорить ни о себе, ни о другом; право же, ему нет дела ни до похвал 
себе, ни до осуждения других, и в свою очередь он скуп на похвалы. По той же 
причине он не злословит даже о врагах, разве только когда, презирая их, хочет 
оскорбить... И тот, кто величав, склонен владеть прекрасными и невыгодными 
вещами, а не выгодными и для чего-либо полезными, так как самодостаточному 
первое более свойственно... Принято считать, что в движениях величавый человек 
бывает неспешен, голос у него глубокий, а речь уверенная... Таков, стало быть, 
величавый человек, отклонения в сторону недостатка дают приниженного, в сторону 
избытка — спесивого» (1123b—25а).


Содрогаешься, когда подумаешь, на что походил бы спесивый человек.

Что бы ни думали о великодушном человеке, ясно одно: таких, как он, в обществе 
много быть не может. И, по-моему, не только в общем смысле слова, согласно 
которому вряд ли есть много добродетельных людей, поскольку добродетель 
нелегка; я имею в виду, что добродетели великодушного человека в большей мере 
зависят от того, что он занимает особое общественное положение. Аристотель 
считает этику ответвлением политики, и не удивительно, что после такого 
восхваления им гордости мы узнаем, что монархию он считает самой наилучшей 
формой правления, а аристократию — следующей после монархии. Монархи и 
аристократы могут быть «великодушными», но простые граждане были бы осмеяны, 
если бы попытались жить по такому же образцу.

Это выдвигает вопрос наполовину этический и наполовину политический. Можем ли 
мы считать морально удовлетворительным то общество, которое в полном 
соответствии с сущностью своего устройства отдает все наилучшее немногим и 
требует от большинства довольствоваться второстепенным? Платон и Аристотель 
говорят «да», и Ницше соглашается с ними. Стоики, христиане и демократы говорят 
«нет», но это «нет» у них звучит очень по-разному. Стоики и ранние христиане 
считают, что величайшее благо есть добродетель и что внешние обстоятельства не 
могут помешать человеку быть добродетельным; поэтому-де нет необходимости 
добиваться справедливой социальной системы, поскольку социальная 
несправедливость может влиять лишь на несущественные обстоятельства. Напротив, 
демократ обычно утверждает, по крайней мере там, где дело касается политики, 
что самые важные блага суть власть и собственность; он поэтому не может 
примириться с такой социальной системой, которая несправедлива в этом отношении.

Стоически-христианская точка зрения предполагает концепцию добродетели, весьма 
отличную от аристотелевской, поскольку она должна утверждать, что добродетель 
столь же возможна для раба, как и для его господина. Христианская этика не 
одобряет гордости, которую Аристотель считает добродетелью, и восхваляет 
смирение, в котором он видит порок. Интеллектуальные добродетели, которые 
Платон и Аристотель ценят превыше всего, должны быть совершенно вычеркнуты из 
списка во имя того, чтобы бедные и смиренные могли быть добродетельными, как и 
все другие. Папа Григорий Великий с важным видом порицал одного епископа за 
преподавание грамматики.

Мнение Аристотеля, что высочайшая добродетель — удел немногих, логически 
связано с подчинением этики политике. Если целью является хорошее общество 
скорее, чем хороший индивидуум, то возможно, что хорошим обществом может быть 
то, где существует субординация. В оркестре первая скрипка важнее, чем гобой, 
хотя оба необходимы для отличного качества всего оркестра. Невозможно 
организовать оркестр по принципу — дать каждому то, что будет наилучшим для 
него как отдельн