широком смысле может быть уложена в 
эту схему. Был один мэр, усвоивший доктрину Аристотеля; когда кончился срок его 
полномочий, он заявил в своей речи, что пытался избежать, с одной стороны, 
пристрастности, а с другой — беспристрастия. Мнение о правдивости, как о чем-то 
среднем, кажется едва ли менее абсурдным.

Мнения Аристотеля по вопросам морали всегда такие, какие были приняты в его дни.
 Кое в чем они отличаются от существующих в наше время, главным образом в том, 
что касается каких-либо черт аристократии. Мы думаем, что все человеческие 
существа, по крайней мере по теории этики, имеют одинаковые права и что 
справедливость требует равенства; Аристотель же думал, что справедливость 
включает не равенство, а правильную пропорцию, которая лишь иногда является 
равенством (1131b).

Справедливость хозяина или отца нечто иное, чем справедливость гражданина, ибо 
сын или раб — это собственность, а по отношению к своей собственности не может 
быть несправедливости (1134b). Однако, что касается рабов, эта доктрина слегка 
изменяется в связи с вопросом о том, возможно ли для человека быть другом 
своего 
раба:


«Ведь [тут] ничего общего быть не может, потому что раб — одушевленное орудие...
 так что как с рабом дружба с ним невозможна, но как с человеком возможна. 
Кажется ведь, что существует некое право у всякого человека в отношении ко 
всякому человеку, способному вступить во взаимоотношения на основе закона и 
договора, а значит, и дружба возможна в той мере, в какой раб — человек» 
(1161b)[164 - Аристотель. Никомахова этика, с. 236-237.].


Отец может отречься от сына, если тот безнравственен, но сын не может отречься 
от отца, потому что должен ему больше, чем мог бы возместить, в особенности в 
том смысле, что обязан ему своим существованием (1163b). И это верно: в 
неравных отношениях, поскольку каждый должен пользоваться любовью 
пропорционально его достоинствам, низший обязан любить высшего больше, чем 
высший низшего: жены, дети, подданные должны любить мужей, родителей и монархов 
больше, чем последние любят их. В хорошем браке «муж имеет власть сообразно 
достоинству и в том, в чем мужу следует, а что подобает жене, он ей и 
предоставляет» (1160b). Он не должен управлять, вмешиваясь в ее область; еще 
менее того должна она вмешиваться в его дела, как это случается иногда, когда 
жена богата.

Наилучший индивидуум, как его представлял Аристотель, весьма отличается от 
христианского святого. Он должен обладать подлинной гордостью и не принижать 
своих достоинств. Он должен презирать всякого, кто заслуживает презрения 
(1124b). Аристотелевское описание гордого или великодушного [165 - 
Употребляемое Аристотелем греческое слово буквально означает «великодушный» (в 
цитируемом ниже русском переводе Аристотеля употребляется слово «величавый». — 
Прим. ред.) и обычно переводится именно так, но в оксфордском переводе оно 
передается как «гордый». Ни то, ни другое слово в их современном употреблении 
не выражает вполне значения, придававшегося Аристотелем, но я предпочитаю 
«великодушный» и потому заменил им слово «гордый» в вышеприведенной цитате из 
оксфордского перевода.] человека очень интересно, так как показывает и разницу 
между языческой и христианской этикой и раскрывает тот смысл, в каком оправдан 
взгляд Ницше на христианство как на рабскую мораль.



«Но величавый, коль скоро он достоин самого великого, будет, пожалуй, и самым 
добродетельным: действительно, большего всегда достоин более добродетельный и 
величайшего — самый добродетельный. Следовательно, поистине величавый должен 
быть добродетельным и величие во всякой добродетели можно считать признаком 
величавого. Разумеется, величавому ни в коем случае не подобает ни удирать со 
всех ног, ни поступать против права. В самом деле, чего ради совершит постыдные 
поступки тот, для кого нет ничего великого? <...> Итак, величавость — это, 
видимо, своего рода украшение добродетелей, ибо придает им величие и не 
существует без них. Трудно поэтому быть истинно величавым, ведь это невозможно 
без нравственного совершенства. <...> Итак, величавый проявляет себя прежде 
всего в отношении к чести; вместе с тем и в отношении к богатству, и к власти 
государя, и вообще ко всякой удаче и неудаче он, как бы там ни было, будет 
вести себя умеренно и не будет ни чрезмерно радоваться удачам, ни чрезмерно 
страдать от неудач, ведь даже к чести он не относится как к чему-то величайшему,
 а между тем и власть государя, и богатство избирают ради чести, во всяком 
случае, обладая ими, хотят за это быть в чести, а для кого даже честь — пустяк, 
для того и все прочее ничтожно. Вот почему величавые слывут гордецами... И тот, 
кто величав, не подвергает себя опасности ради пустяков и не любит самой по 
себе опасности, потому что вообще чтит очень немногое. Но во им