лась в Африку 
[Августин жил в это время в Милане], оставив мне сына, незаконно прижитого с 
нею, и тут же дала мне обет пред Тобою, Господи, что она другого мужа не 
познает» [275 - Там же, с. 155-156.]. Но так как девушка была слишком юной и 
брак не мог состояться раньше чем через два года, Августин завел себе тем 
временем другую любовницу, менее официальную и менее признанную. Мучения 
совести все больше и больше одолевали его, и в молитвах своих он обычно 
молился: «Даруй мне чистоту сердца и непорочность воздержания, но не спеши» 
[276 - Творения блаженного Августина, епископа Иппонийского, ч. I, с. 218.]. В 
конце концов еще до того, как настал срок для его женитьбы, религия одержала 
полную победу, и всю свою остальную жизнь Августин посвятил безбрачию.

Вернемся к более раннему времени. На девятнадцатом году жизни, достигнув 
опытности в риторике, Августин, под влиянием Цицерона, снова обратился к 
философии. Он пытался читать и Библию, но заключил, что ей недостает 
цицероновского духовного величия. Именно в это время Августин стал манихеем, 
что глубоко печалило его мать. По профессии он был учителем риторики. Он 
занимался астрологией, к которой в более поздние годы относился враждебно, ибо 
она учит, что «по указанию самого неба ты неизбежно должен грешить» [277 - Там 
же, с. 70.]. Августин читал труды по философии, насколько они были доступны для 
него на латинском языке; особенно он выделяет «Категории» Аристотеля, которые, 
по его словам, уразумел без помощи учителя. «Какую пользу мне доставило и то, 
что я около того же времени, сам собою, без всякой посторонней помощи, 
перечитал все сочинения о так называемых свободных науках и искусствах, какие 
только имел возможность читать, перечитал и не затруднялся в понимании их, 
несмотря на то, что в то время порабощен был служению постыдных страстей?.. Я 
подобен был человеку, стоящему спиной к свету и ко всему им освещаемому, и 
зрение мое... не освещаясь светом, оставалось в тени и мраке» [278 - Там же, с. 
94.]. В это время Августин полагал, что Бог — это огромное яркое тело, а сам он 
является частью этого тела. О взглядах манихеев Августин просто заявляет, что 
они ошибочны, вместо того чтобы лучше подробно рассказать, в чем они 
заключались.

Небезынтересно, что первыми побудительными причинами, заставившими св. 
Августина порвать с учением Манихея, были причины научного порядка. Он 
восстановил в памяти — так он сам рассказывает [279 - Там же, с. 98-101.] — то, 
чему научился по астрономии из сочинений самых лучших астрономов: «...все это 
сравнивал я со словами сумасбродного манихея, который премного об этих 
предметах писал и болтал. Но я не находил у него сколько-нибудь удовлетворяющих 
объяснений ни для так называемых солнцестояний или солнцеворотов... ни для 
среднего между этим временем, когда бывают дни и ночи равны между собою, то 
есть так называемое равноденствие, ни для затмений светил, ни вообще 
относительно всех подобных тому вопросов, которые так удовлетворительно 
разрешаются в сочинениях философов. Здесь я, так сказать, против воли убеждался 
силою философских доводов, а там, в этих несвязных и невежественных вымыслах 
манихейских, проверенных имевшимся уже у меня запасом знаний, я не мог прийти 
ни к какому убеждению». Из осторожности Августин указывает, что научные 
заблуждения сами по себе не служат признаком заблуждений религиозных, но 
становятся им только тогда, когда эти заблуждения выдаются с авторитетным видом 
за истины, познанные с помощью божественного вдохновения. Интересно было бы 
знать, чему стал бы учить Августин, если бы жил во времена Галилея.

В надежде разрешить сомнения Августина с ним встретился и вступил в беседу 
манихейский епископ по имени Фавст, почитавшийся наиболее ученым членом секты. 
Но «...я прежде всего заметил, что этот человек не имеет познаний в свободных 
науках и почти незнаком с ними, за исключением грамматики, и то по заведенному 
уже и обычному порядку. Но так как он читал некоторые речи Туллия Цицерона и 
очень немногие из сочинений Сенеки, да притом кое-какие из художественных 
творений поэтов и произведений своей секты, впрочем, такие только, которые 
написаны по-латыни языком красноречивым, и так как к тому же присоединялось 
ежедневное упражнение в разглагольствовании, то ничего тут не могло быть 
удивительного, если в нем развилась в высшей степени способность к 
краснобайству, которое становилось у него тем заманчивее и увлекательнее, что 
приправлялось некоторым остроумием, растворялось приветливостью и вежливостью, 
а сверх того поддерживалось величавою и благовидною от