искали лучшего 
в прошлом; будущее, чувствовали они, в самом благоприятном случае сулит лишь 
усталость, а в худшем случае — ужас.

Сравнивая тон, каким говорит Марк Аврелий, с тоном Бэкона или Локка, или 
Кондорсе, мы видим разницу между утомленным веком и веком надежды. В век 
надежды огромное современное зло, несчастья переносимы, ибо сознание говорит, 
что они пройдут; но в век усталости даже подлинные блага теряют свою прелесть. 
Этика стоиков соответствовала временам Эпиктета и Марка Аврелия, потому что она 
призывала скорее к терпению, чем к надежде.

Без сомнения, эпоха Антонинов была много лучше всякой другой в период до 
Возрождения с точки зрения общего благосостояния. Но внимательное исследование 
показывает, что она не была столь процветающей, как заставляют предполагать 
развалины архитектурных сооружений. Греко-римская цивилизация оказала очень 
малое воздействие на сельскохозяйственные районы, она практически ограничилась 
городами. И даже в городах был пролетариат, испытывавший крайнюю нужду, и 
широкие массы рабов. Ростовцев так подытоживает обсуждение социальных и 
экономических условий жизни в городах [208 - Rostovtsev. The Social and 
Economic History of the Roman Empire, p. 179.
]:


«Картина их социального положения не так привлекательна, как картина внешних 
условий. Впечатление, передаваемое нам имеющимися источниками, таково, что 
великолепие городов было создано весьма малым меньшинством населения и для него 
самого, что благосостояние даже этого малого меньшинства основывалось на 
сравнительно слабом фундаменте; что большие массы городского населения либо 
имели очень умеренный доход, либо жили в крайней бедности; одним словом, мы не 
должны преувеличивать богатства городов: их внешний вид обманчив».


На земле, говорит Эпиктет, мы — пленники, и тело наше — прах. Согласно Марку 
Аврелию, он, Эпиктет, говаривал: «Ты — малая душа, носящая тело». Зевс не смог 
сделать тело свободным, но он дал нам частицу своей божественности. Бог — отец 
людей, и мы все — братья. Мы не должны говорить: «Я афинянин» или «Я римлянин», 
— но: «Я гражданин Вселенной». Если бы ты был родственник Цезаря, ты чувствовал 
бы себя в безопасности; насколько же больше должен ты чувствовать себя в 
безопасности, будучи родственником Бога? Если мы найдем, что добродетель — 
единственное подлинное благо, мы увидим, что никакое действительное зло не 
выпадает на нашу долю.

Я должен умереть. Но должен ли я умирать, стеная? Я должен быть заточен. Но 
должен ли я горевать из-за этого? Я должен подвергнуться изгнанию. Может ли кто 
при этом помешать мне идти туда с улыбкой, полному смелости и спокойствия? 
«Открой тайну». — «Я отказываюсь сделать это, ибо это в моей власти». — «Но я 
закую тебя в цепи!» — «Что ты говоришь мне, человек? Заковать меня? Мои ноги ты 
можешь заковать — да, но мою волю — нет. Даже Зевс не может победить ее». — «Я 
заточу тебя». — «Ты подразумеваешь мое тело». — «Я обезглавлю тебя». — «Ну и 
что же? Говорил ли я тебе когда-либо, что я — единственный человек на свете, 
которого нельзя 
обезглавить?»
Таковы мысли тех, кто следует философии. Таковы уроки, которые они должны 
записывать день за днем, в которых должны упражняться [209 - Цит. по: Oates. Op.
 cit., p. 225-226.].

		Рабы равны другим людям, ибо все одинаково дети Бога.
		Мы должны подчиняться Богу, как хорошие граждане — закону.



«Солдат приносит присягу уважать Цезаря превыше всех людей, а мы — уважать 
прежде всего самих себя»[210 - Цит. по: (Dates. Op. cit., p. 251.]. «Когда ты 
предстанешь перед лицом сильного мира сего, помни, что Другой смотрит сверху на 
то, что происходит, и что ты должен угождать ему скорее, чем этому 
человеку»[211 - Там же, р. 280.].


Каков же тогда 
стоик?


«Покажите мне человека, созданного по мерке тех суждений, какие он изрекает, 
точно так же как мы называем фидиевой статую, которая высечена по правилам 
искусства Фидия. Покажите мне человека, пораженного болезнью — и все же 
счастливого, в опасности — и все же счастливого, умирающего — и все же 
счастливого, в изгнании — и счастливого, в немилости — и счастливого. Покажите 
мне его. Клянусь богами, я увижу стоика. Нет, вы не можете показать мне 
законченного стоика; но покажите тогда формирующегося, того, кто вступил на 
этот путь. Окажите мне эту милость, не лишайте меня, старика, зрелища, какого я 
доселе еще не видывал. Что! Вы думаете, что собираетесь показать мне Фидиева 
Зевса или его же Афину — эти статуи из слоновой кости и золота? Душу я хочу 
видеть; пусть кто-либо из вас покажет мне душу человека, жаждущего быть единым 
с Богом, жаждущего не обвинять более ни Бога, ни человека, ни в чем не 
терпящего неудачи, не испытывающего несчастья, свободного от гнева, зависти и 
ревности, — того, кто (зачем скрывать мою мысль?) жаждет изменить свою 
человечность в божественность и кто в этом жалком своем теле поставил себе 
целью воссоединиться с Богом. Покажите его мне! Нет, вы не можете».


Эпиктет не устает поучать, как надо относиться к тому, что считается несчастьем,
 и часто делает это с помощью простых диалогов.

Подобно христианам, он утверждает, что мы должны любить своих врагов. В общем, 
как и другие стоики, он презирает наслаждение, но есть род блаженства, который 
нельзя презирать. «Афины прекрасны. Да. Но счастье гораздо прекраснее, когда 
эта свобода от страсти и треволнений, чувство, что твои дела ни от кого не 
зависят». Каждый человек — актер в пьесе, в которой Бог распределил роли; наш 
долг сыграть свою роль достойно, какова бы она ни была.

В записях, передающих учение Эпиктета, есть большая искренность и простота (они 
составлены по заметкам, сделанным учеником его Арианом). Его