любого вопроса может утверждаться с равным правдоподобием. 
Диалектику Платона следует считать скорее целью, чем средством, и если ее 
рассматривать таким образом, она прекрасно может защищать скептицизм. Кажется, 
именно так Аркесилай интерпретировал учение человека, последователем которого 
он, по собственному заявлению, все еще считал себя. Он лишил Платона головы, но 
тело, во всяком случае, осталось подлинным.

Метод, каким учил Аркесилай, можно было бы охотно рекомендовать, если бы 
молодые люди, которые обучались у Аркесилая, не были парализованы этим методом. 
Аркесилай не утверждал никаких тезисов, но опровергал любой тезис, выдвигаемый 
учеником. Иногда он сам выдвигал два противоречивых положения и последовательно 
показывал, как убедительно можно спорить в пользу каждого из них. Ученик, 
достаточно энергичный, чтобы восстать, мог бы выучиться ловкости и умению 
избегать ложных выводов; фактически никто, кажется, не выучился ничему, кроме 
ловкости и безразличия к истине. Так велико было влияние Аркесилая, что около 
двух сотен лет Академия оставалась проникнутой духом скептицизма.

В середине этого скептического периода случилось забавное происшествие. Карнеад,
 достойный преемник Аркесилая на посту главы Академии, был одним из трех 
философов, посланных Афинами с дипломатической миссией в Рим в 156 году до н.э. 
Он не видел основания, почему его титул посла помешал бы столь счастливой 
возможности, и объявил, что прочтет цикл лекций в Риме. Молодые люди, которые в 
то время стремились подражать греческим манерам и овладевать греческой 
культурой, толпами устремились слушать его. В своей первой лекции он изложил 
взгляды Аристотеля и Платона на справедливость, и эта лекция была чрезвычайно 
поучительна. Во второй лекции он, однако, занялся опровержением всего того, что 
говорил в первой, — не для того, чтобы прийти к противоположным заключениям, а 
лишь для того, чтобы показать, что каждое заключение может быть оспорено. 
Платоновский Сократ утверждал, что совершить несправедливость — большее зло для 
того, кто совершил ее, чем для того, кто от этого страдает. Карнеад в своей 
второй лекции отозвался об этом утверждении презрительно. Великие государства, 
указывал он, стали великими благодаря несправедливым агрессивным действиям 
против более слабых соседей; в Риме этого никак нельзя было отрицать. При 
кораблекрушении вы можете спасти свою жизнь за счет более слабых, и будете 
дураком, если этого не сделаете. «Прежде всего женщины и дети!» — не является 
принципом, который приведет к собственному спасению, — так, очевидно, думал он. 
Что бы вы сделали, если бы бежали от побеждающего врага и потеряли свою лошадь, 
но нашли бы раненого товарища на лошади? Если бы вы были благоразумны, вы 
стащили бы его с лошади и захватили ее, что бы ни диктовала справедливость. Вся 
эта не очень поучительная аргументация в устах признающего себя последователем 
Платона поражает, но она, по-видимому, понравилась настроенным по-современному 
римским юношам.

Одному человеку она не понравилась, и это был Катон Старший, он представлял 
суровый, непреклонный, глупый и грубый моральный кодекс, при помощи которого 
Рим разгромил Карфаген. С молодости до преклонных лет он жил просто: рано 
вставал, занимался тяжелым физическим трудом, ел только грубую пищу и никогда 
не носил такого платья, которое стоило бы больше ста пенсов. По отношению к 
государству он был скрупулезно честен, избегал всяких взяток, подкупа и грабежа.
 Он требовал от других римлян всех тех добродетелей, в которых упражнялся сам, 
и уверял, что обвинять и преследовать злых — самое лучшее дело для честного 
человека. Он настаивал, насколько мог, на старой римской суровости 
поведения:


«Еще изгнал Катон из сената человека, которого считали достойным быть консулом, 
именно Манилия, за то, что он среди дня при дочери обнял свою жену. Катон 
говорил при этом, что обнимает жену только во время сильного грома».


Будучи у власти, он положил конец роскоши и пирам. Он заставил свою жену 
кормить грудью не только собственных детей, но и детей своих рабов, чтобы те, 
будучи вскормлены тем же молоком, могли любить его детей. Когда его рабы были 
слишком стары, чтобы работать, он безжалостно продавал их. Он настаивал, чтобы 
его рабы все время либо работали, либо спали. Он поощрял своих рабов ссориться 
между собой, так как «не мог выносить, чтобы они были друзьями». Когда раб 
совершал серьезную ошибку, Катон созывал других своих рабов и вынуждал их 
присудить виновного к смерти; он приводил приговор в исполнение собственноручно 
в присутствии тех, кто оставался жив.

Контраст между Катоном и Карнеадом был полный: один жестокий вследствие морали 
слишком строгой и слишком традиционной, другой — низкий из-за морали слишком 
распущенной и слишком зараженной социальным разложением эллинистического мира.



«Только один Катон был недоволен этим стремлением к разговорам, боясь, что 
юноши, начавши заниматься красноречием, предпочтут славу за красноречие славе 
за военные и гражданские подвиги... Явившись в сенат, он поставил сенаторам на 
вид, что в их городе бездельно уже долгое время живет посольство, состоящее из 
людей, способных всякому угодить в чем угодно. Поэтому следует поскорее принять 
какое-нибудь решение относительно этого посольства, чтобы послы, возвратившись 
в свои школы, учили там детей греков, а дети римлян должны слушаться только 
законов и старцев, как и прежде.

Однако Катон поступил так не из ненависти к Карнеаду, как это утверждают 
некоторые, но потому, что он вообще не обращал внимания на философию и с 
насмешкой относился к изучению греческого искусства».


По мнению Катона, афиняне б