ни были националистами.
 В период господства церкви, с V по XV век, существовал определенный конфликт 
между тем, во что теоретически верили и что фактически чувствовали. 
Теоретически мир был юдолью печали, подготовкой, исполненной бед, к грядущему 
миру.

Но на практике сочинители книг, будучи почти все духовными лицами, не могли не 
преисполниться радостью при виде государства церкви. У них были возможности для 
такой обширной деятельности, какую они считали полезной. Поэтому они разделяли 
умонастроения правящего класса, а не людей, которые чувствовали себя 
изгнанниками в чуждом им мире. Это является частью любопытного дуализма, 
который характерен для средних веков, — дуализма, происходящего из того факта, 
что церковь, хотя и основывающаяся на веровании в потусторонний мир, была самым 
важным институтом посюстороннего мира.

Психологическая подготовка к восприятию учения христианства о потустороннем 
мире начинается в эллинистический период и связана с упадком городов-государств.
 Ко времени Аристотеля греческие философы, хотя они и могли жаловаться на 
всякие невзгоды, в основном не предавались мировой скорби и не чувствовали себя 
политически бессильными. Временами они могли принадлежать к партии побежденных, 
но если и так, то поражение их зависело от случайностей борьбы, а не от 
неизбежного бессилия мудреца. Даже те, кто, как Пифагор и Платон, находясь в 
определенном настроении, осуждали внешний мир и искали убежища в мистицизме, — 
и они имели практические планы превращения правящих классов в святых и мудрецов.
 Когда политическая власть перешла в руки македонцев, греческие философы (что 
было вполне естественно) отошли от политики и посвятили себя в большей мере 
проблемам индивидуальной добродетели или спасения. Они больше не спрашивали: 
как могут люди создать хорошее Государство? Вместо этого они спрашивали: как 
могут люди быть добродетельными в порочном мире или счастливыми в мире 
страданий? Изменение, правда, было делом степени; такие вопросы задавались и 
раньше, и позднейшие стоики одно время опять занялись политикой — политикой 
Рима, а не Греции. Но изменение было тем не менее реальным. За исключением 
ограниченного промежутка в течение римского периода стоицизма, мировоззрение 
тех, кто думал и чувствовал серьезно, становилось все более и более 
субъективным и индивидуалистическим, до тех пор пока, наконец, христианство не 
стало проповедовать личное спасение, что вдохновило миссионерское рвение и 
создало церковь. До тех пор пока этого не случилось, не было института, 
которому философ мог бы предаться всем сердцем, и поэтому не было 
соответствующего выхода его законной жажды власти. По этой причине философы 
эллинистического периода были более ограниченными как человеческие существа, 
чем те люди, которые жили тогда, когда города-государства могли еще внушать 
преданность. Они все еще мыслят, потому что не могут не мыслить, но они редко 
надеются на то, что их мысли, идеи принесут плоды в деловом, практическом мире.

Примерно во времена Александра было основано четыре философские школы. Две 
самые знаменитые из них — стоики и эпикурейцы — будут темой следующих глав; в 
настоящей главе мы рассмотрим школы киников и скептиков.

Первая из этих школ берет начало через ее основателя Диогена от ученика Сократа,
 Антисфена, который был лет на двадцать старше Платона. Антисфен был 
замечательной фигурой и в некотором отношении напоминал Толстого. До смерти 
Сократа он жил в аристократическом кругу своих товарищей-учеников и не проявлял 
никаких признаков неортодоксальности. Но что-то (то ли разгром Афин, то ли 
смерть Сократа, то ли отвращение к философским софизмам) заставило его, когда 
он уже не был молодым, презирать вещи, которые он ценил раньше. Ему ничего не 
было нужно, кроме простой добродетели. Он был связан с рабочим людом и одевался 
как они. Он стал проповедовать на улицах и площадях, выражаясь языком, понятным 
для малообразованных людей. Всю утонченную философию он считал никчемной, все, 
что можно познать, может быть познано простым человеком. Он верил в «возврат к 
природе» и с большим упорством проводил это верование в жизнь. Не должно быть 
ни правительства, ни частной собственности, ни брака, ни установленной религии. 
Если не он сам, то его последователи осуждали рабство. Он не был аскетом в 
полном смысле этого слова, но презирал роскошь и все стремления к искусственным 
наслаждениям. «Я лучше сойду с ума, чем буду восхищаться», — говорил он [187 - 
Benn. Vol. II, р. 4, 5; Murray. Five Stages, p. 113-114.].

Славу Антисфена превзошел его ученик Диоген. Это был «молодой человек из Синопа 
на Эвксине, которого он (Антисфен) невзлюбил с первого взгляда; это был сын 
менялы с сомнительной репутацией, сидевшего в тюрьме за порчу монеты. Антисфен 
гнал юношу прочь, но тот не обратил на это внимания. Антисфен побил его палкой, 
но тот не сдвинулся с места. Ему нужна была «мудрость», и он считал, что 
Антисфен должен ему ее дать. Целью в жизни у него было делать то же, что делал 
его отец, — «портить монету», но в гораздо более широком масштабе. Он хотел бы 
портить всю «монету», имеющуюся в мире. Любой принятый штамп фальшив, ложен. 
Люди со штампом полководцев и царей, вещи со штампом чести и мудрости, счастья 
и богатства — все это были низменные металлы с фальшивой надписью» [188 - 
Murray. Five Stages, p. 117.].

Он решил жить, как собака, и поэтому его назвали «киником», что означает 
«собачий». Он отвергал все условности, касающиеся и религии, и манер, и одежды, 
и жилища, и пищи, и приличий. Говорят, что он жил в бочке, но Гилберт Маррей 
уверяет, что это ошибка: то был огромный кувшин, какие употреблялись в 
первобытные времена при