ический мир было в 
основном, но не целиком, плохим. Этого могло не случиться. У евреев, персов и 
буддистов были религии, определенно стоявшие на более высоком уровне по 
сравнению с общераспространенным греческим политеизмом, и их могли бы с пользой 
изучать даже лучшие философы. К несчастью, именно вавилоняне и халдеи в 
наибольшей степени поразили воображение греков. Прежде всего впечатляла их 
баснословная древность; их священные рассказы уходили в прошлое на целые 
тысячелетия и претендовали на то, что они еще на многие тысячелетия старше. 
Имелась и подлинная мудрость: вавилоняне могли более или менее верно 
предсказывать затмение солнца задолго до того, как смогли это делать греки. Но 
то была только основа для восприятия, а воспринимались главным образом 
астрология и магия. «Астрология, — говорит профессор Гилберт Маррей, — охватила 
эллинистический ум, словно некая новая болезнь, охватывающая народ 
какого-нибудь отдаленного острова. Могила Озимандия, как ее описывает Диодор, 
была покрыта астрологическими символами; могила Антиоха I, которая была 
обнаружена в Коммагене, — такова же. Для царей было естественно верить, что 
звезды покровительствуют им. Но каждый был готов воспринять заразу» [184 - Five 
Stages of Greek Religion, p. 177-178.]. Кажется, впервые научил греков 
астрологии во времена Александра халдеец по имени Берос, который вел обучение в 
Косе и, согласно Сенеке, «толковал Бела». «Это, — говорит профессор Маррей, — 
должно означать, что он перевел на греческий язык «Око Бела», трактат на 
семидесяти табличках, найденный в библиотеке Ассурбанипала (686—626 годы до н.э.
), но составленный для Саргона I в III тысячелетии до н.э.» [185 - Там же, р. 
176.].

Как мы увидим, большинство даже лучших философов стало верить в астрологию. Это 
повлекло за собой — поскольку астрология считала, что будущее можно предсказать,
 — верование в необходимость или в судьбу, которое можно было противопоставить 
широко распространенной вере в фортуну. Несомненно, что большинство людей 
верило и в то и в другое, совершенно не замечая их несовместимости.

Общее смешение должно было привести к разрушению морали, даже больше чем к 
интеллектуальной расслабленности. Неуверенность, длящаяся целые века, в то 
время как с ней может совмещаться высшая степень святости у немногих, пагубна 
для прозаической повседневной добродетели респектабельных граждан. Казалось, 
нет смысла быть экономным, раз завтра все ваши сбережения могут быть растрачены 
по-пустому; нет никаких преимуществ в том, чтобы быть честным, поскольку тот 
человек, в отношении к которому вы ее проявляете, обязательно обманет вас; 
незачем упорно придерживаться какого-либо убеждения, ибо все убеждения не имеют 
значения или шансов на устойчивую победу; нет доводов в пользу правдивости, так 
как только гибкое приспособленчество помогает сохранить жизнь и состояние. 
Человек, чья добродетель лишена иного источника, кроме чисто земной 
осторожности, в таком мире станет авантюристом, если у него есть смелость, а 
если ее нет, будет стремиться остаться незаметным как робкий приспособленец.

Менандр, который жил в то время, 
говорил:
		Много случаев я знавал,
		Когда люди, по природе не мошенники,
		Становились таковыми из-за неудач, по принуждению.

Это суммирует моральный характер III века до н.э., за вычетом нескольких 
исключительных людей. Даже среди этих немногих надежда уступила место страху; 
целью жизни скорее было избежать несчастья, чем достичь какого-либо реального 
блага.



«Метафизика отступает на задний план; теперь индивидуальная этика становится 
самой важной. Философия более не является факелом, который ведет за собой 
немногих бесстрашных искателей истины; вернее, это карета скорой помощи, 
следующая в кильватере борьбы за существование и подбирающая слабых и 
раненых»[186 - С. F. Angus. Cambridge Ancient History. Vol. VII, p. 231. 
Вышеприведенная цитата из Менандра взята из той же главы.].





Глава XXVI. КИНИКИ И 
СКЕПТИКИ

Отношение людей выдающегося ума к современному им обществу было весьма 
различным в разные времена. В иные, счастливые эпохи они в целом находились в 
гармоничном согласии с окружающей средой, несомненно, предлагая такие реформы, 
какие казались им необходимыми, но вряд ли будучи уверенными, что их 
предложения будут приветствоваться, и относясь с симпатией к тому миру, в 
котором им приходилось жить, даже если он оставался нереформированным. В другие 
времена они были революционерами, считающими, что нужны коренные изменения; но 
они ожидали, что — частично в результате их пропаганды о необходимости этих 
изменений — эти изменения будут осуществлены в ближайшем будущем. Были и такие 
времена, когда они приходили в отчаяние от окружающего мира и чувствовали, что, 
хотя сами и знают, что нужно, нет надежды на осуществление этого. Подобное 
настроение легко переходит в более глубокое отчаяние, которое рассматривает 
жизнь на земле как плохую по самой своей сущности и надеется на благо лишь в 
будущей жизни или в некоем мистическом преображении.

Бывали такие эпохи, когда все эти разнообразные взгляды разделялись различными 
современниками. Посмотрите, например, на начало XIX века. Гете — удовлетворен, 
Бентам — реформист, Шелли — революционер, а Леопарди — пессимист. Но в 
большинстве случаев среди крупных, выдающегося ума мыслителей преобладало 
какое-нибудь одно настроение. В Англии при Елизавете и в XVIII веке их 
удовлетворяло существующее положение вещей; во Франции они стали 
революционерами около 1750 года; в Германии с 1813 года