действительности им не нужен крюк, так же как Земля не нуждается в 
слоне, чтобы покоиться на нем. Каждый может видеть на примере из области 
географии, что такое слово, как, скажем, «Франция», — лишь лингвистическое 
удобство и что нет вещи, называемой «Франция», помимо и вне ее различных частей.
 То же относится и к «мистеру Смиту»; это собирательное имя для ряда явлений. 
Если мы примем его за нечто большее, оно будет означать что-то совершенно 
непознаваемое и поэтому ненужное для выражения того, что мы знаем.

Одним словом, понятие «субстанция» — это метафизическая ошибка, которой мы 
обязаны переносу в структуру мира структуры предложения, составленного из 
субъекта и предиката.

В заключение скажу, что доктрины Аристотеля, которыми мы занимались в этой 
главе, полностью ложны, за исключением формальной теории силлогизма, не имеющей 
большого значения. В наши дни любой человек, который захотел бы изучать логику, 
потратил бы зря время, если бы стал читать Аристотеля или кого-либо из его 
учеников. Тем не менее произведения Аристотеля, посвященные логике, — 
свидетельства большого дарования и были бы полезны для человечества, если бы 
появились в те времена, когда оригинальность интеллекта была еще очень 
значительна. К несчастью, они появились в самом конце творческого периода 
греческой мысли, и поэтому их приняли как неоспоримые положения. К тому времени,
 когда возродилась оригинальность в логике, двухтысячелетнее царствование 
логики Аристотеля сделало очень трудным ее свержение с трона. В течение всей 
новой эпохи практически каждый успех в науке, логике или философии приходилось 
вырывать зубами у сопротивлявшихся последователей Аристотеля.




Глава XXIII. ФИЗИКА 
АРИСТОТЕЛЯ

В этой главе я предполагаю рассмотреть две книги Аристотеля — одну, именуемую 
«Физика», и другую — «О небе». Эти две работы тесно между собою связаны; ход 
рассуждений второй книги начинается с того пункта, где заканчивается ход 
рассуждений первой. Обе имели исключительное влияние и господствовали в науке 
вплоть до Галилея. Такие слова, как «квинтэссенция» и «подлунная», произошли из 
теорий, изложенных в этих книгах. Вот почему историк философии должен изучать 
их, невзирая на то, что вряд ли хоть одна фраза из обеих этих книг может 
считаться правильной в свете современной науки.

Чтобы понять взгляды Аристотеля, как и большинства греков, в области физики, 
необходимо постичь их образную подоплеку. У каждого философа, кроме той 
формальной системы, которую он предлагает миру, имеется другая, гораздо более 
простая, о которой он, может быть, вовсе не отдает себе отчета. Если же он 
осознает ее, то, вероятно, понимает, что она не совсем пригодна, и потому 
скрывает ее и выдвигает на первый план нечто более изощренное, лишенное 
наивности, чему он верит потому, что оно похоже на его первоначальную, 
необработанную систему, и он предлагает эту систему принять, так как считает, 
что сделал ее неопровержимой. Изощренность является результатом опровержения 
опровержений, но одно это никогда не дало бы положительного результата. Это 
показывает, в лучшем случае, что теория может быть истинной, а не то, что она 
должна быть таковой. Положительный результат, как бы мало ни сознавал это 
философ, обязан своим появлением его образным, предвзятым концепциям или тому, 
что Сантаяна называет «животной верой».

Что касается физики, то образная подоплека взглядов Аристотеля весьма 
отличалась от подоплеки взглядов современного исследователя. В наши дни мальчик 
начинает изучение физики с механики, которая самим своим названием напоминает о 
машинах. Он привык к автомобилям и самолетам. Даже в самых туманных глубинах 
его подсознательного воображения не содержится мысли о том, что внутри 
автомобиля находится нечто вроде лошади или что аэроплан летает потому, что его 
крылья — это крылья птицы, обладающей магической силой. Животные потеряли свое 
былое значение в воображаемых нами картинах мира, в которых человек стоит 
сравнительно одиноко, как владыка главным образом безжизненной и в основном 
широко ему подчиненной материальной среды.

Грекам при попытках научно охарактеризовать движение вряд ли приходила в голову 
чисто механическая теория, за исключением немногих людей — таких гениев, как 
Демокрит и Архимед. Важными казались два вида явлений: движения животных и 
движения небесных светил. Для современного ученого тело животного — это очень 
тонкая машина, с чрезвычайно сложной физико-химической структурой; каждое новое 
открытие состоит в уменьшении кажущегося разрыва между животными и машинами. 
Грекам казалось более естественным уподоблять видимые движения в неживой 
природе движениям животных. Ребенок и сейчас все еще отличает животных от 
других вещей по тому факту, что они могут самостоятельно передвигаться; многие 
греки, и особенно Аристотель, в этой специфике видели основу теории физики.

Но как же быть с небесными телами? Они отличаются от животных регулярностью 
своих движений; но, может быть, это обусловлено только их высшим совершенством. 
Каждого греческого философа, к каким бы взглядам он ни пришел в своей 
дальнейшей жизни, учили в детстве считать Солнце и Луну богами. Анаксагор 
подвергся преследованиям за нечестие, потому что думал, что Луна и Солнце не 
являются живыми существами. Для философа, который не мог больше считать 
небесные тела сами по себе божественными, естественно было думать, что они 
движутся по воле божественного существа, которому свойственна эллинская любовь 
к порядку и геометрической простоте. Таким образом, изначальным источником 
движения является Воля; на земле — капризная Воля человеческих существ и 
животных, а на небесах — неизменная Воля Ве