содействуя "успокоению сердца народа". Верность долгу предполагает доскональное 
знание и постоянное совершенствование в занятии-призвании, усердие, честность, 
бережливость, накопительство. Величайшим выражением сыновней непочтительности 
считается разорение отчего дома. Бережливость при наличии "индивидуального" 
сердца, т. е. при удовлетворении лишь собственных интересов, оценивается как 
корысть, а потому является "видимой", ибо индивидуальному сердцу свойственно 
иллюзорное сознание и ощущение "я", противостоящего миру. Чтобы быть истинной, 
бережливость должна исходить из "изначального сердца", не искаженного 
индивидуальным сознанием. 
   В сингаку и других реформаторски ориентированных японских учениях 
сохраняется верность конфуцианскому представлению о "я" исключительно в 
социальных ролях и обязанностях: индивид остается средоточием потенций до тех 
пор, пока они реализуются в социуме, успех человека зависит от степени полноты 
выполнения определенной социальной роли. В то же время в них поддерживаются 
дзен-буддийская и синтоистская установки на единство человека с природой. 
Философия японского аналога протестантизма строится на принципах поддержания 
"гармонии" (ва), предусматривающей взаимное доверие и заботу друг о друге, 
которые, в свою очередь, гарантируют справедливость или гуманность (дзинги). 
Тем самым не индивидуализм, а корпоративная этика выступает стимулятором 
капитализации общества. 
   Японский пример свидетельствует о возможности реализации национальных 
вариантов реформаторской парадигмы, трансформирующей традиционное общество в 
буржуазное. 
   Не исключена, однако, и вероятность выбора восточными народами иных парадигм.
 Во всяком случае, поиск в этом направлении идет. Делаются заявки на открытие 
новых цивилизационных горизонтов. Подобного рода претензии связаны с такими 
различными персоналиями, как, скажем, экстравагантный создатель "Третьей 
мировой теории" лидер Ливийской джамахирии Муам-мар Каддафи и апостол ненасилия 
Махатма Ганди. Как это ни парадоксально, но, при всем культурном, идейном и 
политическом отличии позиций, авторов "новых" теорий объединяет нечто общее - 
дух возрожденчества. Именно эта определенная архаичность воззрений побуждает 
критиков проявлять поспешную легкость в осуждении и полном неприятии их 
кажущихся отсталыми воззрений. Но разве идеология Реформации не была 
"возвращением вспять, однако возвращением на новом, Lвысшем" уровне, на новом 
витке исторической спирали"? (186). Гандистская "ненасильственная цивилизация", 
безусловно, не есть буквальное повторение прошлого; это некое видение, возможно 
и утопичное, мироустройства будущего. 
   Махатма (букв. "Великая душа", так называли Ганди его соотечественники) 
кладет в основу своего проекта цивилизации всеобъемлющий принцип ненасилия. 
Насилие толкуется им как присутствие в человеке животного начала, а ненасилие 
(ахимса) - как свидетельство, знак его божественной сущности. Ахимса - синоним 
Истины-Бога, ее душа и средство реализации. Ганди признает, что сам по себе 
идеал ненасилия не оригинален. Как "вечная истина" он зафиксирован в заповедях 
святых писаний. Задача, однако, состоит в том, чтобы претворить заповедь, 
сделать ее нормой индивидуального и общественного бытия. Историю своей 
собственной жизни Махатма называет историей экспериментов с Истиной - 
ненасилием. Ганди осуществляет невиданный ранее эксперимент ненасильственного 
метода борьбы за национальную независимость - сатьяграха. Он вынашивает проект 
Рамарадж - "царства Божия (Рама - земное воплощение бога Вишну. - М. С.) на 
земле", основанного на универсальном торжестве принципа ненасилия. В этом 
царстве практически нет места машинному производству, по словам Ганди 
"убивающему гармонию человека с природой", являющемуся "змеиной норой", в 
которой гнездятся "сотни змей": города, уничтожающие деревни, рабство рабочих, 
эксплуатация женского труда, безработица, половая распущенность, неверие в Бога,
 наносящие вред здоровью людей механические средства передвижения и т. д. (187).
 Вместо машины - прялка как символ кустарного промысла; вместо централизации 
производства и роста городов - децентрализация, возрождение деревни, сельской 
общины; вместо эксплуатации - "опекунские" отношения; вместо буржуазной 
демократии - ненасильственная политическая структура, именуемая сварадж и 
мыслимая как "конфедерация свободных и добровольно взаимодействующих" деревень, 
каждая из которых - своеобразное государство, обладающее всей полнотой власти и 
управляемое панчаятом (местное самоуправление); вместо разделения религии и 
политики - их обязательное единство, ибо всякое политическое действие должно 
быть нравственным, а следовательно, религиозно оправданным; наконец, вместо 
войн и борьбы наций - создание всемирного союза свободных народов, действие 
"закона любви" в международных делах. 
   Сам Ганди трезво оценивал перспективы реализации проекта "ненасильственной 
цивилизации". "Возможно, - писал он за два года до своей гибели, - мне 
язвительно заметят, что все это утопия и поэтому не стоит даже об этом думать. 
Если Эвклидова точка (хотя изобразить ее свыше человеческих способностей) имеет 
непреходящую ценность, то и нарисованная мною картина имеет ценность для 
будущего человечества" (188). 
   При всей утопичности гандистского проекта в нем отмечены "болевые точки" 
индустриальной цивилизации, содержится критический пафос, который оказывает 
отрезвляющее воздействие на тех, кто ищет пути преодоления 
социально-экономического отставания, удерживая их от слепого копирования чужих 
общественных моделей. Эта критика может быть плодотворной и для жителей 
материально благополучных стран, кто осознает необходимость совершенствования, 
движения по пути создания лучшего мира не для одних только "избранных" наций, 
но и человечества в целом.