Расширение “возрожденчества” говорит не о конце реформационного процесса, а, 
наоборот, о начале его, но уже не в качестве элитарного (каковым он был до 
недавнего времени), а массового движения за радикальную трансформацию общества. 

   Неудачи с экспериментами “догоняющего капитализма” или “внедряемого 
социализма” показали, что любая, какой бы идеальной она ни была, модель 
общества будет деформирована и нежизнеспособна, если она будет пересажена на 
неподготовленную, а тем более неблагоприятную для этого почву. Хотя по замыслам,
 целям и даже конечным заключениям (здесь не было “головокружительных 
сальто-мортали” Реформации) идейные процессы на Востоке иногда и напоминают те, 
что имели место в Европе на рубеже Нового времени, по сути своей они могут быть 
названы как модернизаторско-реформаторские, но не реформационные в полном 
смысле этого слова. Для того, чтобы реформация здесь состоялась необходимо 
выявить внутренние импульсы развития. 
   Японский вариант “протестантизма” 
   Японское экономическое “чудо” осуществилось, отчасти, именно потому, что 
этическая мотивация капитализации здесь опиралась на самостоятельное 
переосмысление национальных культурных традиций. Японцы не пошли по 
проторенному западному пути стимулирования предпринимательской деятельности 
через поощрение и культивирование индивидуализма. Культурная традиция, 
синтезирующая в Японии конфуцианство, буддизм и синтоизм, не допускает 
представлений об индивидуальном “я” вне природы или общественной среды. Ей 
одинаково претит и мысль о том, что человек является “владыкой природы”, и что 
он имеет какую-либо ценность вне социума. Вот почему выработка идеологии, 
которая могла бы выполнить функции, аналогичные протестантизму на Западе, в 
Японии имела свою логику. 
   Вступлению Японии на путь капиталистического развития, ускоренному 
насильственным “открытием” страны европейцами в 1853 году, предшествовал период 
формирования идеологии новых городских сословий – предтечей японской буржуазии. 
Учение “сингаку” (досл. – учение о сердце), родоначальником которого был Исида 
Байган (1684-1744), подвело философские основания под “обуржуазивание” 
традиционного общества. 
   Согласно байгановскому учению о человеке, он – одна из “десяти тысяч вещей”, 
находящихся в сущностном единстве с Небом и Землей. Люди равноценны между собой,
 ибо каждый “человек есть одна маленькая Вселенная” и любой способен достичь 
состояния “совершенномудрого”. В соответствии с “небесным принципом” человек 
предназначен к определенному виду занятий. (Японское “сёкубун” напоминает 
кастовую систему в Индии.) Человек реализует себя, осуществляя определенную 
профессиональную деятельность, необходимую государству: он как бы частица 
единого общественного организма. В противовес предшествующим воззрениям, 
последователи “сингаку” уравнивают в своей значимости различные социальные роли,
 что позволяет представить “путь торговцев” равным с “путем самураев”, ранее 
рассматриваемых вершиной сословной иерархии. У торговцев свой “долг”, ничем не 
уступающий по значимости долгу воинов, – удовлетворять потребности покупателей, 
тем самым содействовать “успокоению сердца народа”. Верность долгу предполагает 
доскональное знание и постоянное совершенствование в занятии – призвании: 
усердие, честность, бережливость, накопительство. (Величайшее выражение 
сыновьей непочтительности – разорение отчего дома.) Бережливость при наличии 
“индивидуального” сердца, то есть при удовлетворении лишь собственных интересов 
– корыстна и потому является “мнимой”, ибо “индивидуальному сердцу” свойственно 
иллюзорное сознание и ощущение “я”, противостоящего миру. Чтобы быть “истинной” 
бережливостью таковая должна исходить из “изначального сердца”, неискаженного 
индивидуальным сознанием. 
   В “сингаку”, и других реформаторски ориентированных японских учениях, 
сохраняется верность конфуцианскому представлению о “я” исключительно в 
социальных ролях и обязанностях: индивид остается средоточием потенциальных 
возможностей до тех пор, пока они не реализуются в социуме, успех человека 
зависит от степени полноты выполнения определенной социальной роли. В них также 
поддерживается дзен-буддистская и синтоистская установка на единство человека с 
природой. Философия японского аналога протестантизма строится на принципах 
поддержания “гармонии” (“ва”), предусматривающей взаимное доверие и заботу друг 
о друге, которые, в свою очередь, гарантируют справедливость или “гуманность” 
(“джинги”). Тем самым не индивидуализм, а корпоративная этика выступает 
стимулятором капитализации общества. 
   Японский пример свидетельствует о возможности реализации “национальных” 
вариантов реформационной парадигмы, трансформирующей традиционное общество в 
буржуазное. 
   “Ненасильственная цивилизация” 
   Махатмы Ганди 
   Не исключена, однако, и вероятность выбора восточными народами принципиально 
иных парадигм. Во всяком случае поиск в этом направлении идет. Делаются заявки 
на открытие новых цивилизационных горизонтов. Подобного рода претензии связаны 
со столь различными персоналиями как, скажем, экстравагантным создателем 
“Третьей мировой теории” лидером Ливийской джамахирии Муаммаром Каддафи и 
апостолом “ненасилия” Махатмой Ганди. Как это ни парадоксально, но при всем 
культурном, идейном и политическом отличии позиций, авторов “новых” теорий 
объединяет нечто общее – дух “возрожденчества”. Именно эта определенная 
архаичность воззрений, побуждает критиков проявлять поспешную легкость в 
осуждении и полном неприятии кажущихся “отсталыми” воззрений. Но разве 
идеология Реформации не была “возвращением вспять и в то же время возвращением