сущности. Для понимания стоической позиции в этом вопросе и всей тонкости 
понятия "апатия" надо обратить внимание на понятие "добрые страсти" или 
"благострастие". Диоген Лаэртский называет три такие страсти (Diog. L. VII, 
116): радость, осторожность, воля. Радость представляет собой разумное 
возбуждение, возникающее из верного знания о благе (в отличие от наслаждения), 
осторожность - разумное уклонение на основании знания будущих зол (в отличие от 
страха), воля - устойчивое стремление к истинному благу (в отличие от 
вожделения). Скорбь (четвертая страсть) не имеет своего позитивно-стоического 
противовеса, так как зло настоящему мудрецу вообще чуждо. Они все образуют 
благострастие. Апатию можно в такой же мере назвать бесстрастием, в какой и 
благострастием. Если бы мы захотели сформулировать нечто подобное 
категорическому императиву стоической этики, то он мог бы состоять в требовании 
добиваться апатии.

Особым случаем апатии, и одновременно и ее подлинным испытанием является 
отношение к тому, что стоики называли "надлежащим по обстоятельствам" 
(kathekonta peristatika). Этим термином обозначались, очевидно, 
противоестественные (противоречащие первичным склонностям) действия, перед 
необходимостью совершения которых мог оказаться мудрец, как и всякий другой 
человек, и которые он (в отличие от других) мог и должен был в своей 
апатичности совершить (принять) с такой же невозмутимостью, как и любые другие 
надлежащие поступки. Один из самых шокирующих примеров такого рода следующий: 
"Он будет даже есть человеческое мясо, если таковы будут обстоятельства" (Diog. 
L. VII, 121). Словом, мудреца, впавшего в стоическую нирвану, ставшего 
воплощением высшего блага и сравнявшегося в этом с богом, ничто не может 
смутить, остановить, поколебать - ни людоедство, ни даже всемирный пожар. 
Мудрость мудреца способна вынести то, что обычного человека сводит с ума. 
Стоическое "надлежащее по обстоятельствам", которое хотя и в очень 
специфической форме санкционирует убийство (по крайней мере, не запрещает его) 
есть настоящий скандал этики - скандал, имевший для последующих ее судеб самые 
тра-

422

гические последствия. Среди многих причин гибели античной культуры одна из 
решающих, на мой взгляд, состояла в том, что она не смогла ответить на вопрос, 
почему нельзя убивать человека. Более того, античные философии и религии 
допускали это, как мы только что видели на примере стоической этики. Конечно, 
когда Нерон и другие римские цезари творили свои зверства, описанные Светонием, 
они делали это не потому, что учились у стоиков. И стоическая философия, 
явившая в лице своих основателей и видных правителей выдающиеся образцы 
нравственного совершенства, быть может, менее всего способствовала этой 
разнузданности. И тем не менее факт остается фактом: стоицизм не содержал 
запрета на убийство человека, вообще не заключал в себе никаких категорических 
запретов. В нем принципиально не могло быть таких запретов, так как добродетель 
с такой исчерпывающей полнотой воплощалась в мудреце, что последний являлся ее 
высшим и единственным критерием.

Образ мудреца в стоических текстах описан очень подробно. Мудрец оказывается 
средоточием всех добродетелей. Он бесстрастен, искренен, лишен притворства, не 
делает ничего не совместимого с долгом, никогда не печалится, что бы ни 
случилось, не теряет радостного расположения духа, ничему не удивляется. Он по 
природе общителен и деятелен, строг, лишен снисходительности, жалости, 
уступчивости, все принимает спокойно, безразличный к обстоятельствам жизни, он 
ставит себя также выше всех принятых норм и ограничений. Мудрец равен самому 
себе, а тем самым и миру в целом. "Он один свободен" (Diog. L. VII, 121), и им 
"мудрецам принадлежит все на свете" (Diog. L. VII, 125).

Свойства мудреца довольно произвольны, случайны, ситуативны. Мудрец, как мы 
узнаем, будет укреплять свое тело. Но он же может охотно от него отказаться. Он 
будет молиться богам, но его добродетельность не пострадает и в том случае, 
если у него не будет возможности посещать храмы. Нельзя сказать, что он должен 
делать для того, чтобы надлежащие действия были совершенными, ибо должное в 
этом плане и есть то, что делает мудрец. Суровый ригоризм классического 
стоицизма, исходившего из того, что одной добродетели достаточно для счастья, 
лишал понятие мудреца нравственного воспитательного смысла и не позволял 
развернуть практическую мудрость, дополнить теоретическую этику этикой 
прикладной. Дальнейшая эволюция стоической этики, связанная прежде всего с 
именами Панэтия и Посидония и обозначаемая обычно в качестве Средней стой, 
пошла по пути такого расширения содержания, которое позволяло создать 
аргументированную нормативную программу.

423

В творчестве Панэтия (ок. 185-110/9 до н.э.) и Посидония (ок. 132-51/50 до н.э.
), представлявших Среднюю стою и перенесших стоицизм на римскую почву, этика 
теряет первоначальную суровость за счет привнесения ряда некоторых идей Платона 
и Аристотеля. Панэтий смягчил ригоризм этики Древней стой, как бы вернул 
стоицизму реалистический античный облик. По пути компромисса с действительной 
жизнью и включения в этику утилитарных мотивов он идет настолько далеко, что