самодостаточность. Стоики (именно они) окончательно обозначили своеобразие 
этики как практической философии или, выражаясь иначе, доказали, что именно 
этика является единственным практическим выходом философии и ее задача 
заключается не в том, чтобы научить человека достойно умирать, а в том, чтобы 
научить его, несмотря ни на что, достойно жить.

1 Столяров А.А. Стоя и стоицизм. С. 188.


Из сказанного вытекает, что внутренне неколебимое отношение стоика к перипетиям 
собственной судьбы и судьбы мира, определявшее его идентичность как нравственно 
суверенной личности, ни в коей мере не сводилось к познавательному отношению, 
хотя, разумеется, оно было связано с правильным знанием. Оно представляло собой 
действенную позицию, всесторонне охватывавшую личность, но при этом таким 
образом, что все подчиняется ее разумной сущности. Речь шла не об особом 
качестве разума как части души или особом характере связи разума и неразумных 
страстей, а о том, что Диоген Лаэртский назвал "естественное совершенство 
разумного существа в его разумности" (Diog. L. VII, 94). Речь шла о такой 
разумности разумного существа, как если бы все его естество состояло в 
разумности. В таком случае логично задаться вопросом, что же это за существо и 
вправе ли мы относить его к человеческому роду? И другой не менее важный вопрос 
заключается в следующем: как практически (реально, в поступках) может 
обнаружить себя столь совершенная позиция, олицетворяющая правду самого 
космоса?

Понятие мудреца в стоической этике вряд ли имеет функцию быть образцом 
добродетельного мужа. Его назначение состоит скорее в том, чтобы показать, 
каким был бы добродетельный муж, если бы он вообще существовал. Поступать как 
мудрец - значит поступать безошибочно. Сам мудрец является воплощенной 
добродетелью, он перешагнул за противоположность добродетели и порока и в 
строгом смысле находится уже по ту сторону этой противоположности. Если 
понимать мораль как образ жизни, утверждаемый в борьбе, в процессе преодоления 
прегрешений или хотя бы соблазнов, то стоический мудрец вполне может считаться 
сверхморальным существом.

420

С точки зрения стоиков между добродетелью и пороком нет никаких промежуточных 
звеньев. Они противостоят друг другу абсолютно. Добродетель вообще не имеет 
степеней. "Кто находится за сто стадий от Каноба или за одну стадию от Каноба, 
те одинаково не находятся в Канобе" (Diog. L, VII, 120). Вся огромная область 
надлежащего (налагаемого природой), составляющая собственно 
индивидуально-природное существование индивидов и расположенная между 
добродетелью и пороком, т.е. та самая область, где действия могут быть 
использованы как во благо, так и во вред, где они могут иметь большую или 
меньшую ценность, а потому являются или предпочтительными, или избегаемыми, вся 
эта область является для мудреца областью безразличного. Мудрец вынес ее за 
скобки того, что его как мудреца может интересовать, поскольку она "не 
содействует ни счастью, ни несчастью" (Diog. L. VII, 104). Его усилия 
направлены на то, чтобы безразличное оставалось безразличным, чтобы, как 
говорил Аристон, "жить в безразличии ко всему, что лежит между добродетелью и 
пороком" (Diog. L. VII, 160). Для достижения этого он, по сути дела, решает 
одну-единственную - притом сугубо негативную - задачу освобождения от страстей, 
точнее, обуздание, укрощение страстей, тех первичных влечений, которые являются 
источником безразличных для мудреца различий.

Так как добродетельность совпадает с разумным основанием действий, то она 
тождественна апатии (греч. Apatheia - бесстрастие) - состоянию, свободному от 
страстей. Ведь страсть (по словам Зенона) есть "неразумное и несогласное с 
природой движение души или же избыточное побуждение" (Diog. L. VII, 110). 
Хрисипп даже, в известном смысле впадая в односторонность, усматривает источник 
страстей в ложных суждениях (так, например, сребролюбие обусловлено 
предположением, будто деньги - это благо). Наряду с четырьмя уже упоминавшимися 
выше главными страстями стоики называют массу их разновидностей (так, например, 
к страху примыкают ужас, робость, стыд, потрясение, испуг, мучение), которые с 
поражающей тщательностью они рассматривают в своих произведениях. Страсти 
являются врагами добродетели, ведь это не просто природные импульсы, а 
природные импульсы, искаженные ложными взглядами. Их поэтому следует не просто 
умерять, но полностью искоренять. В этом вопросе, пожалуй, более всего в этике 
стоицизма прослеживаются кинические мотивы: "...кинизм есть кратчайший путь к 
добродетели..." (Diog. L. VII, 121)

421

Бесстрастие стоиков не есть бесчувствие. Поскольку оно представляет собой род 
недуга, дурную склонность, к которой тянется душа, подобно тому, как тело 
бывает предрасположено к простуде или иным заболеваниям, то стоик свободен от 
этой болезни. Но стоик становится стоиком не тем, что он изживает чувственную 
основу своего существования (в этом отношении он такой же живой человек, как и 
все остальные), а тем, что он трансформирует ее в естество своей разумной