в анатомически туманном, но физиологически весьма многозначительном смысле. К 
тому же entrailles
[48]
связаны у них с привязанностью и сочувствием. Эта уверенность – не просто 
предрассудок, она даже более научна, чем общепринятое представление о сердце 
как о вместилище чувств. В отличие от Ромео японцу не надо было спрашивать 
монаха, чтобы знать, «где часть презренная вот этой самой плоти, где имя то 
гнездится». Современные неврологи говорят об абдоминальном и тазовом мозге, 
определяя этими терминами симпатические нервные центры в соответствующих частях 
тела, которые испытывают сильное влияние любого физического действия. Стоит 
только принять этот взгляд на физиологию души и ума, как уже несложно вывести 
умозаключение о смысле сэппуку: «Я раскрою вместилище моей души и покажу вам, 
как она там обитает. Убедитесь сами, грязна она или чиста».

Мне не хотелось бы быть понятым в том смысле, что я подыскиваю религиозное или 
хотя бы нравственное оправдание самоубийству, однако высокие понятия о чести 
для многих оказывались достаточным поводом свести счеты с жизнью. Сколько людей 
безмолвно разделили чувство Гарта, сказавшего: «Когда погибла честь, смерть – 
облегченье; она лишь способ скрыться от стыда», – и с улыбкой отошли в тень 
забвения! Смерть из соображений чести по бусидо была ключом к решению многих 
неразрешимых проблем, поэтому честолюбивому самураю уход из жизни в силу 
естественных причин казался делом довольно пресным и уж вовсе не таким концом, 
к которому стоило бы стремиться. Смею сказать, что многие добрые христиане, 
если бы только были достаточно честны, признались бы, что по крайней мере 
захвачены, если не восхищены необычайным самообладанием, с которым Катон, Брут, 
Петроний и еще множество героев древней истории закончили свое земное 
существование. Разве будет слишком большой дерзостью намекнуть, что и смерть 
величайшего философа отчасти была самоубийством? Когда его ученики подробно 
рассказывают нам, как их учитель добровольно подчинился велению власти, – как 
он знал, нравственно ошибочному, – хотя имел возможность побега, и как он 
собственными руками поднял чашу яда и даже совершил возлияние смертоносного 
питья, разве мы не видим во всех его поступках акт самопожертвования? Здесь не 
было физического принуждения, как при обычной казни. Правда, приговор судей был 
непреложен, и он гласил: «Умри – и умри от собственной руки». Если самоубийство 
значит только смерть от собственной руки, то Сократ, безусловно, был 
самоубийцей. Но никто не обвинил бы его в этом преступлении, и Платон, не 
одобрявший добровольного ухода из жизни, не назвал своего учителя самоубийцей.
Итак, мои читатели должны понять, что сэппуку не было простым самоубийством. 
Это законное, церемониальное установление. Порождение Средних веков, оно 
являлось актом, посредством которого воин мог искупить свои преступления, 
загладить ошибки, избежать позора, выручить друзей или доказать свое 
чистосердечие. Когда сэппуку было принудительным, то есть законным наказанием, 
его совершали со всеми надлежащими ритуалами. Это было утонченное 
самоуничтожение, и никто не мог бы совершить его без присутствия духа и 
выдержки, и отчасти поэтому оно приличествовало воинскому сословию.
Любовь к древностям, если не иные соображения, искушает меня дать здесь 
описание этой устаревшей церемонии; однако такое описание уже вышло из-под пера 
гораздо более одаренного писателя, чью книгу в наши дни читают нечасто, и 
потому я уступаю соблазну привести довольно длинную цитату. Это «Рассказы о 
старой Японии» Митфорда, где автор, поместив перевод трактата о сэппуку из 
редкой японской рукописи, описывает далее пример казни через самоубийство, 
которой он был очевидцем:
«Мы (семеро иностранцев) были приглашены последовать за японцем-свидетелем в 
хондо, или главный зал храма, где и должна была состояться церемония. Это был 
просторный зал с высоким потолком, опирающимся на колонны из темного дерева. С 
потолка в изобилии свешивались огромные позолоченные лампы и украшения, 
типичные для буддийских храмов. Перед высоким алтарем, где устеленный 
прекрасными белыми циновками пол приподнимался примерно на три-четыре дюйма, 
лежал ковер из красного войлока. Высокие свечи, поставленные через равные 
промежутки, отбрасывали тусклый таинственный свет, едва достаточный, чтобы 
разглядеть происходящее. Семеро японцев заняли свои места справа от возвышения, 
семь иностранцев слева. Больше никого не было.
Спустя несколько минут тревожного ожидания в зал вошел Таки Дзэндзабуро, рослый 
мужчина тридцати двух лет от роду, благородного вида, облаченный в свое 
церемониальное платье с особыми «крыльями» из пеньковой ткани, которое надевают 
в торжественных случаях. Его сопровождали кайсяку и три чиновника, одетые в 
дзимбаори, или военные накидки с отделкой из парчи. Слово «кайсяку», должно 
заметить, совсем не соответствует нашему понятию «палач». Эту обязанность 
выполняет человек благородный, во многих случаях родственник или друг 
осужденного, и отношения между ними скорее напоминают отношения начальника и 
подчиненного, чем палача и жертвы. На этот раз кайсяку был учеником Таки 
Дзэндзабуро, и его выбрали друзья последнего из своего числа за мастерское 
владение мечом.

Сопровождаемый кайсяку по левую руку Таки Дзэндзабуро неторопливо приблизился к 
свидетелям-японцам, перед которыми они оба склонились, затем, подойдя к 
иностранцам, таким же образом приветствовали нас, и даже, может быть, еще более 
почтительно; и те и другие свидетели ответили им таким же церемонным поклоном. 
Медленно, с большим достоинством осужденный взошел на помост, дважды простерся 
перед высоким алтарем и сел