Я не буду цитировать другие примеры, так как отдаю себе отчет, что все мои 
попытки переложить на чужой язык мысли, капля за каплей истекшие из 
кровоточащих сердец и собранные в нитку бус редчайшей ценности, не достигнут 
цели, и читатель увидит лишь бледную тень жемчужин нашей литературы. Надеюсь, 
мне удалось хотя бы отчасти показать внутреннюю работу нашей души, которая 
внешне часто предстает в виде черствости или истерической смеси страдания и 
смеха, вызывающей порой подозрение в нездоровье психики.
Также высказывались предположения, что наша способность переносить боль и 
равнодушие к смерти происходит от пониженной чувствительности. В этом есть доля 
правды. Так что возникает вопрос: почему наши нервы не так чувствительны? Быть 
может, японский климат не так склоняет к ярким эмоциям, как американский. Быть 
может, наша монархическая форма правления не стимулирует нас так же сильно, как 
республиканская французов. Быть может, мы не перечитываем «Сартор Ресартус» с 
таким же рвением, как англичане. Мое личное мнение таково, что именно по 
причине нашей возбудимости и чувствительности нам приходится прибегать к 
постоянному самоконтролю; но что бы то ни было, на верный путь понимания мы не 
сможем выйти, не приняв во внимание длительную практику самодисциплины.

В упражнениях по самодисциплине легко можно зайти слишком далеко. Они могут 
подавить истинные движения души. Навязать податливым натурам искаженные и 
чудовищные представления. Могут посеять изуверство, взрастить лицемерие и 
притупить естественную привязанность. Даже такое высокое достоинство имеет свою 
противоположность и свои подделки. Мы должны видеть в каждой добродетели 
присущее ей превосходство и следовать ее идеалу, а идеал самообладания состоит 
в том, чтобы, как говорится у нас, сохранять равновесие ума, или же, если 
воспользоваться греческим термином, достичь состояния эутимии
[44]
, которое Демокрит называл высшим благом.

Самообладание достигает своей наивысшей степени и лучше всего иллюстрируется 
традициями, осуществляемыми в первом из тех двух институтов, о которых мы будем 
вести речь в следующей главе, а именно о институтах самоубийства и воздаяния.



Глава 12
Институты самоубийства и воздаяния

Оба этих института (первый известен под именем харакири, второй – катакиути) 
более-менее полно освещены в неяпонской литературе.
Для начала, говоря о самоубийстве, позвольте сказать, что я хотел бы 
ограничиться рассмотрением сэппуку или каппуку, в просторечии известном как 
харакири, что означает самоубийство вспарыванием живота. «Вспарывание живота? 
Какая нелепость!» – восклицают те, кому это слово внове. Каким бы нелепым ни 
казалось оно непривычному слуху, оно не может быть слишком странно для тех, кто 
знаком с сочинениями Шекспира, вложившего в уста Брута такие слова: «И дух твой 
(Цезаря) бродит, в наши внутренности обращая наши мечи». Послушайте 
современного английского поэта, который в «Свете Азии» говорит о том, как меч 
пронзает внутренности королевы: никто не упрекает его ни в плохом английском 
языке, ни в нарушении приличий. Или взять хоть еще один пример – картину 
Гверчино в генуэзском палаццо Росса, изображающую смерть Катона. Никому из тех, 
кто читал лебединую песню Катона, написанную Эддисоном, не покажется нелепым 
меч, наполовину вошедший в его живот. В нашем представлении этот способ ухода 
из жизни связан с примерами благороднейших деяний и самого высокого пафоса, 
поэтому мы не видим в нем ничего отвратительного и менее всего смехотворного. 
Так чудесна преображающая сила добродетели, величия, нежности, что самая 
низменная форма смерти возвышается и становится эмблемой новой жизни, – иначе 
символ позорной смерти, увиденный императором Константином, не завоевал бы весь 
мир!

Не только во внешних своих ассоциациях сэппуку не имеет для японца никакой 
примеси абсурда; больше того, выбор именно этой части тела для совершения 
самоубийства основывался на древних анатомических представлениях, согласно 
которым живот был обиталищем души и любви. Когда в Моисеевом Пятикнижии о 
Иосифе говорится следующим образом: «взволновалась внутренность его к брату 
его», когда славословит Давид: «Благослови, душа моя, Господа, и вся 
внутренность моя – святое имя Его», или когда Исаия, Иеремия и другие 
вдохновенные пророки древности говорят, что внутренности «стонут» или 
«возмущаются», все они вместе подтверждают мнение, преобладавшее среди японцев,
 – душа помещается в животе. Для семитов обычно печень и почки были вместилищем 
чувств и жизни. Термин «хара» более объемлющ, чем греческие phren
[45]
или thumos
[46]
, однако и японцы, и эллины полагали, что человеческий дух обитает где-то здесь.
 Такое представление ни в коей мере не ограничивается древностью. Французы, 
вопреки теории одного из их величайших соотечественников философа Декарта, 
утверждавшего, что душа помещается в эпифизе, по-прежнему сохранили в своем 
языке слово ventre
[47]