горя, и вот перед вами психологическая проблема: укрепляют ли нервы такие 
старания или делают их еще чувствительнее.
Считалось не достойным для самурая выдавать душевное волнение. «Он не 
выказывает ни гнева, ни радости» – такими словами описывали человека сильного 
характера. Все самые естественные привязанности сдерживались. Обнять сына для 
отца значило уронить свое достоинство; муж не целовал жену – во всяком случае, 
только при посторонних, как бы он ни вел себя с ней наедине! Пожалуй, есть доля 
правды в шутке одного остроумного юноши, сказавшего: «Американские мужья целуют 
жен на людях и бьют дома; японские мужья бьют жен на людях и целуют дома».

Никакая страсть не должна была нарушить сдержанности в поступках и присутствия 
духа. Я помню сцену отъезда одного из полков на фронт. Это происходило в 
последнюю войну с Китаем в одном из городов. Большая толпа стеклась на вокзал, 
чтобы проводить солдат и офицеров. Один американец, живший тогда в Японии, 
решил тоже побывать на проводах. Он ожидал услышать громкие проявления чувств, 
ведь сама страна пребывала в волнении и в толпе провожающих были отцы, матери, 
жены и подруги солдат. Американца постигло неожиданное разочарование, ибо, 
когда просвистел гудок и поезд тронулся с места, тысячи людей молча сняли шляпы 
и склонили головы в почтительном прощании; никто не махал платками, не кричал, 
лишь глубокая тишина повисла в воздухе, в которой только самый острый слух мог 
уловить редкие сдержанные рыдания. Я лично знаю одного отца, который ночь за 
ночью прислушивался к дыханию больного ребенка, стоя за дверью комнаты, чтобы 
его не застали за этим проявлением родительской слабости! Я знаю мать, которая, 
умирая, в последние свои минуты отказалась посылать за сыном, чтобы его не 
отвлекли от учебы. И наша история, и повседневная жизнь наполнены примерами 
самоотверженности матерей, сравнимыми с героинями самых трогательных страниц 
Плутарха. Среди наших крестьян какой-нибудь японский Иэн Макларен нашел бы не 
одну Маргет Хоу.
[41]


Именно самодисциплина является причиной того, что в церквях японские христиане 
так редко дают выход религиозному чувству. Когда японец или японка испытывают 
душевное волнение, их первым желанием становится желание подавить его внешние 
проявления. Лишь в исключительных случаях неодолимый дух высвобождает наше 
красноречие, когда нас обуревает искренний пыл. Поощрять легкомысленные речи о 
духовных переживаниях – значит способствовать нарушению третьей заповеди
[42]
. Священные слова, самые затаенные волнения сердца, выставляемые напоказ 
первому встречному, коробят слух японца. «Ты чувствуешь, что почва твоей души 
вспахана плугом нежных мыслей? Пора семенам прорасти. Не тревожь их речами, но 
пусть они растут в тишине и тайне», – пишет молодой самурай в своем дневнике.

Откровенное и многословное высказывание сокровенных мыслей и чувств – тем более 
религиозных – у нас считается явным признаком того, что мысли и чувства не 
глубоки и даже не особенно искренни. «Только гранат, – гласит пословица, – 
раскрывая рот, показывает содержимое своего сердца».
Если от глубокого чувства дрожат наши губы и мы в тот же миг стараемся плотнее 
их сомкнуть, то это отнюдь не свидетельствует о какой-то извращенности 
восточного ума. У нас зачастую язык является средством скрывать свои мысли, как 
сказал великий француз Талейран.

Зайдите к знакомому японцу, который переживает глубочайшее несчастье, и он 
обязательно примет вас со смехом, но при этом влажным от слез лицом и 
покрасневшими глазами. Вам может показаться, что у него истерика. Заставьте его 
объясниться, и в ответ получите несколько прописных истин, сказанных 
прерывающимся голосом: «Человеческая жизнь полна горя», «Бог дал, Бог взял», 
«Всякий, кто родился, должен умереть», «Глупо считать возраст умершего ребенка, 
но женское сердце вечно занято глупостями» и прочее, и прочее в подобном роде. 
Поэтому благородный Гогенцоллерн, сказавший благородные слова – «Lerne zu 
leiden ohne klagen»
[43]
, – нашел бы здесь немало единомышленников задолго до того, как он их произнес.

Действительно, каждый раз, как бренная природа человека подвергается суровому 
испытанию, японцы прибегают к смеху. Мне кажется, что у нас больше причин для 
неуместной веселости, чем у самого Демокрита, ибо смехом мы чаще всего 
прикрываем старание сохранить присутствие духа, выбитого из колеи каким-то 
несчастьем. Смех – противовес плача или гнева.
Столь упрямо подавляемые чувства находят выход в поэтических афоризмах. Поэт X 
века пишет: «Когда японца или китайца постигает несчастье, он изливает свое 
горе в стихах». Мать думает о том, что ее погибший ребенок уже не будет 
гоняться за стрекозами, как раньше, и, пытаясь утешить разбитое сердце, 
напевает:


Как далеко в своей погоне
Умчался мой охотник на стрекоз!