появлялись без меча. Он всегда готов был выпрыгнуть из ножен в случае слабости 
и по зову чести. Так с его бесцеремонной индивидуальностью меч все еще остается 
«предостаточнейшим типом и знаком высших чувств и высших стремлений 
человеческой природы».
В обществе положение меча было замечательным. Вид его был ярким; манеры — 
учтивыми; обычаи его — педантичными, а связи — аристократическими. Даже пороки, 
его были яркими; в большинстве своем это были неизбежные спутники его 
применения. Он надменно вел себя, как победитель, как судья; и непременно 
случались времена, когда его превосходные качества демонстрировали 
сопутствующие им недостатки. В руках подлецов он слишком часто становился, по 
«логике силы», демоном, задирой, бандитом, тираном, убийцей, «знаком смерти»; в 
таких условиях это было «извращением лучшего». Но его прегрешения были 
временными и частными; достоинства же его для человечества были всеобщими и 
вечными.
Временем расцвета для меча стало начало XVI века, этот великий водораздел, 
отделяющий темное прошлое Европы от ее блестящего настоящего. Внезапное 
пробуждение и возбуждение человеческой мысли в этот период стало возможным 
благодаря оживлению наук и соединению Запада с Востоком; благодаря открытию 
нового полушария — удвоению мира; благодаря широкому распространению 
книгопечатания, несущего знание; благодаря так называемой Реформации, этому 
протесту северян против попытки поработить душу. В это же время в свете 
вспыхнувшей от работы мысли электрической искры статус меча внезапно изменился. 
Он уже не был убийцей, став вместо этого защитником, хранителем. Он приучился 
быть щитом, а не только мечом. И именно тогда возникло фехтование, как таковое, 
когда «владеть оружием» стало означать «уметь фехтовать». XVI век стал золотым 
веком меча.
В это время меч был не только Царем оружия, но и первостепенным оружием для 
выяснения отношений между людьми. Затем медленной, спотыкающейся и неслышной 
поступью подошел век пороха, «подлой селитры». Постепенно меч потерял свое 
значение главного оружия пехоты, уступив место штыку, этому современному 
варианту пики, происходящей от копья дикарей, первого из видов «белого оружия», 
по той лишь причине, что последний можно совмещать с оружием огнестрельным. 
Веком позже, во время войны федералов и конфедератов Американских Штатов, и 
кавалеристы стали предпочитать револьверы и ружья сабле, которой пользовались 
предыдущие поколения. Стало бесспорной истиной, что исход кавалерийского 
сражения решают шпоры, а не меч. Это никоим образом не уникальный шаг 
прогресса; это вообще не шаг прогресса, а возвращение к прошлому, к 
инстинктивному изобретению первобытных людей, это впадение в детство. Обращаясь 
к баллистике, наука войны практически вернулась к практике первых веков 
существования человечества, к способу ведения боевых действий, характерному для 
дикарей и варваров — ведь именно они, как правило, свое оружие метают. Пушка — 
это баллиста, катапульта, метательная машина, приводимая в действие не мышечной,
 а химической энергией. Граната — это все та же древняя петарда; подводный 
выступ броненосца — это давно забытый корабельный таран; энергия пара — это 
лишь грубая, дешевая замена мышечной силы людей, замена гребцов на скамьях, 
работой которых можно было управлять с точностью, недоступной для машин, сколь 
бы искусно сделаны они ни были. Вооруженные страны, которые в Европе вновь 
становятся придатками к своим армиям, представляют собой дикарскую и варварскую 
стадии развития общества — доисторические народы, где каждый мужчина от 
пятнадцати до пятидесяти лет — воин. То же самое касается и морали: общее 
распространение революционного духа, республиканства, демократических идей, 
коммунистических, социалистических и нигилистических идей и притязаний, имеющих 
ныне столь большое влияние на общество и на братство народов, является новым 
расцветом тех давних дней, когда народы сами управляли собой, без царей из 
числа жрецов и воинов. То же самое касается и «нематериального». Школа Сведен 
борга, повсеместно известная под простым названием «спиритуализм», воскресила 
магию, и эта «новая движущая сила», как я ее называю, оживила понятие о «духах»,
 которое, как казалось многим мудрецам, уже давно почило.

Лебединая песня меча уже спета, и нам заявляют, что «сталь перестала быть 
джентльменом»
[2]
. Это не так! Ни в коем случае не так! Это узкий и предубежденный взгляд, и 
Англия, несмотря на то что она — мать народов, современный Рим, по отношению ко 
всему миру — лишь частичка. Англичане, так же как немцы и скандинавы, весьма 
неохотно приняли образ действий фехтовальщика, как такового, — то есть 
сражающегося именно рапирой, острием ее; это достаточно узкое и 
специализированное оружие защиты и нападения, присущее Южной Европе — Испании, 
Италии и Франции. Даже если взять время расцвета меча, трудно найти клинок, на 
котором стояло бы клеймо английского производителя, и английские надписи на нем,
 как правило, датируются самое раннее XVIII столетием. Причина тому очевидна. 
Северяне рубили большими мечами, топорами и саблями, потому что это оружие как 
нельзя лучше соответствовало их могучему сложению, весу и силе. Но это — грубое 
использование оружия. В Англии фехтование — это экзотика, и всегда было ею. 
Здесь фехтование — удел немногих и, встречаясь редко, считается явлением 
чужеродным.


Но вот в Европе, на континенте, ситуация совсем другая. Наверное, никто и 
никогда не изучал меч с таким жаром, с каким это сейчас делается наследниками