.



Меч убивал и исцелял; в безнадежном положении герой бросался на свой меч, а 
героиня, подобно Лукреции и Кальфурнии, вонзала в себя клинок стоя. Мечом 
разрубался гордиев узел любой сложности. Меч стал символом справедливости и 
мученичества; он уходил вместе со своим хозяином в могилу, как до этого 
сопровождал его в пиру и в бою. «Положите меч на мой гроб, — сказал, умирая, 
Генрих Гейне, — ведь я доблестно сражался за свободу человечества».
С незапамятных времен Царь оружия, созидатель и разрушитель одновременно, он 
«высекал историю, создавал народы и придавал форму миру». Он предрешил победы 
Александра и Цезаря, которые открыли человечеству новые горизонты. Он повсюду 
распространял яркий свет и многочисленные преимущества войн и побед, чья роль в 
прогрессе столь важна. Утверждение о том, что «lа guerre а enfant? le droit» — 
«без войны не было бы права», — далеко не парадоксально. Стоимость жизни, 
утверждает Эмерсон, тоскливый хаос комфорта и времени, перевешивается той 
точкой зрения, которую меч открывает на Вечный Закон, реконструирующий и 
возвышающий общество. Он ломает старый горизонт, и сквозь трещины мы имеем 
возможность шире взглянуть на вещи.
Война улучшает общество, поднимая его над той невыразимой мелочностью и 
убожеством, которой характеризуется ежедневная жизнь многих. В присутствии 
Великого Разрушителя мелкая вражда, ничтожная зависть и жалкая злоба затихают в 
благоговейном страхе. Очень глупой в наши дни звучит шутка Вольтера о войне, 
когда он заявляет, что война — это когда «король берет кучку людей, которым 
нечем заняться, одевает их в синее платье ценой по два шиллинга за ярд, 
обвязывает их шляпы грубой белой тканью, заставляет маршировать и вертеться 
влево-вправо и отправляет маршем вперед, за славой».
Меч, и только меч, поднял самый достойный народ над развалинами беспомощной 
дикости; а вместе с собой он вел с незапамятных времен по всему цивилизованному 
миру — Северо-Восточной Африке, Азии и Европе — искусства и науки, которые 
гуманизируют человечество. На самом деле, какое бы очевидное зло ни творил меч, 
он действовал во благо высшего окончательного добра. У арабов меч был типом 
индивидуальности. Так, быстроногий Шанфара поет в своей «ламийе»:


Три друга: бесстрашное Сердце-герой,
Меч острый и белый и Лук золотой.


Заид бин-Али хвастается, подобно Мутанабби:


Послушен руке моей мастерской Меч,
И служит мне верой и правдой Копье.


И Зияд эль-Аям пишет эль-Мугарая такую эпитафию: «Так умер он, снискав смерть 
между наконечником копья и лезвием меча».
Ныне эта гордость распространилась и на Запад. В рыцарские времена «добрый меч» 
паладинов и рыцарей породил новую веру — религию Чести, первый шаг на пути к 
религии гуманизма. Эти люди преподали еще один урок благородной истины, 
великолепной доктрины, известной стоикам и фарисеям, но непонятно почему 
забытой всеми остальными: «Твори добро, поскольку творить добро — хорошо».
Пренебрежение всеми последствиями подняло их над всеми эгоистическими системами,
 которые подталкивают человека к тому, чтобы творить добро из личных 
соображений, чтобы завоевать мир или спасти собственную душу. Так, Аристотель 
обвинял своих современников, спартанцев: «Это действительно хорошие люди, но у 
них нет того высшего совершенного качества — любви ко всем стоящим того вещам, 
благопристойным и похвальным, таким, какие они есть, и ради них самих; не ради 
тренировки в добродетели или другого мотива, но ради единой любви к присущей им 
красоте». «Вечный закон Чести, связующий всех и для каждого свой», полностью 
удовлетворил бы самые высокие ожидания стагирского мудреца.
В рыцарских руках меч не знал другой судьбы, кроме свободы и свободной воли; он 
воспитал сам рыцарский дух, острое личное чувство самоуважения, достоинства и 
верности, с благородным стремлением защищать слабых от произвола сильных. 
Рыцарский меч был и остается представительной идеей, сегодняшним и вечным 
символом всего, что человек больше всего ценит, — храбрости и свободы. Это 
оружие всюду считалось лучшим другом храбрости и злейшим врагом предательства; 
спутником власти и знаком командира; видимым и заметным знаком силы и верности, 
победы и всего, что человечество хотело бы иметь и чем хотело бы быть.
Меч никогда не носили цари и не носили перед царями, и клеймо, а не скипетр, 
отмечало их государственные печати. Как прочный друг короны и горностаевой 
мантии, меч стал вторым источником чести. Среди древних германцев даже судьи 
сидели на своей скамье при оружии, а на свадьбах меч представлял жениха в 
отсутствие последнего. Благородный и облагораживающий; его касание возводило в 
рыцарский сан. В качестве награды это было высшим признанием доблести воина, 
доказательством того, что он «столь же храбр, сколь и его меч». Его присутствие 
было моральным уроком; в отличие от греков, римлян и евреев жители Западной и 
Южной Европы в ее рыцарский период нигде и ни при каких обстоятельствах не