после моей просьбы по телефону, я сразу подумал: “Вот еще один профессиональный 
пациент, который никогда не излечится, а лишь высосет из меня время и силы, и 
все напрасно”. Прочитав его письмо, я ему ответил в таком духе, чтобы побудить 
его написать мне еще. Подобный материал мог пригодиться для преподавания. 
(Обращается к Джейн.) Продолжай.
        Джейн (Читает ответное письмо Эриксона):
        “7 марта. Уважаемый мистер Леки, исходя из того, что вы звонили мне, 
чтобы попросить о помощи, но не смогли сформулировать свою просьбу и вам было 
предложено связаться со мной письменно, что вам следовало бы сделать и без 
напоминания, я постараюсь сформулировать для вас вашу проблему, возможно, и в 
тщетной надежде, что это в какой-то мере будет вам на пользу.
        Как правило, после телефонных звонков вашего типа и моей просьбы 
связаться письменно, никаких писем не поступает, а если письмо и приходит, то 
запоздание списывается на третье лицо, в вашем случае на доктора Л.
        Далее, в подобном письме приводится длинная опись опробованных и 
отвергнутых способов излечения, правда, с признаками периодически возникающего, 
но весьма краткого интереса к предлагаемой помощи.
        Неизменно перечисляются предполагаемые и возможные причины заболевания 
в тайной надежде, что врач пойдет по ложному пути, в результате чего длительные,
 упорные, но безрезультатные поиски исцеления будут без помех продолжены. 
Проблема будет успешно существовать, пока пациент желает оставаться в неведении 
относительно ее причины.
        Для подтверждения устойчивости поведенческой модели, как правило, 
приводится ряд неудач, в вашем случае — музыка, взросление, самообеспечение, 
несостоявшаяся защита докторской диссертации.
        Письмо считается незавершенным, если в нем не содержатся искусно 
замаскированные угрозы. В вашем случае — возможное недоверие и отказ 
сотрудничать, не считая прочего.
        Но самое существенное — это упоминание ограничений в лечении, хотя бы 
самых незначительных. В них может не содержаться никакого здравого смысла, 
кроме чисто ограничительной функции. Так, ваше ограничение относительно 
вечерних часов по вторникам, в течение всего апреля, вообще не имеет никакого 
отношения к делу. Неужели вам могла прийти в голову мысль, что я собираюсь 
посвящать вам свои вечера?
        Если вы дочитали письмо до этого места, естественно, возникает вопрос: 
хотите ли вы стать моим пациентом? Разве из этого не следует, что я мог бы 
справиться с вашей драгоценной проблемой? О том, как вы ею дорожите, 
свидетельствует семилетний стаж употребления наркотиков, что отнюдь не 
способствовало улучшению вашей речи, скорее, наоборот.
        Ждать ли мне ответа на это письмо???? Ваш, до отвращения искренний (как 
вам может показаться), Милтон Г. Эриксон, доктор медицины”.
        Эриксон: Теперь вы знаете, что делать, если получите подобное письмо. 
Однако послушайте ответ.
        Джейн: “11 марта. Уважаемый доктор Эриксон. Как это непосредственно с 
вашей стороны, одним росчерком пера покончить с излишними формальностями. Ваше 
последовавшее наступление застало меня врасплох. Я совершенно не искушен во 
всех этих уловках (за исключением задержки с письмом, о чем говорит ссылка на 
доктора Л.), которые вы так ясно узрели в моем письме. Ваша проницательность 
меня потрясает.
        Я обратил внимание на вполне объяснимый возмущенный (но и сострадающий) 
тон вашего письма. У меня и в мыслях не было прогневать вас. Мне показалось, вы 
подозреваете меня в искусной попытке направить вас по ложному пути, что ни в 
коей мере не входило в мои намерения.
        Моя проблема не показалась вам новой. Наоборот, у меня сложилось 
впечатление, что вы прочитали мое письмо как стандартную анкету, где нужные 
места были заполнены фактами моей болезни.
        Да, я все так же хочу быть вашим пациентом. Да, я весьма дорожу своим 
неврозом неуспеха, разве то же самое не относится ко всем больным? Приношу свои 
извинения за то, что посмел упомянуть об ограничениях в лечении.
        Жду вашего ответа. Смиренно ваш Джордж Леки.
        P.S. Обычно я не так сильно заикаюсь как в тот день, когда разговаривал 
с вами по телефону. Я особенно нервничал и опасался. Я вас и сейчас опасаюсь”.
        (Джейн смотрит на Эриксона, прежде чем читать следующее письмо. Он 
кивает головой, давая знать, что она может продолжать чтение.)
        “24 марта. Уважаемый мистер Леки, позвольте сделать несколько поправок.
        1) От фактов грубой действительности невозможно отмахнуться “одним 
росчерком пера”. Факты остаются до тех пор, пока пациент не станет до конца 
искренен с самим собой и сам не покончит с ними.
        2) Сжатую констатацию правды нельзя называть “последовавшим 
наступлением”.
        3) Для человека, “не искушенного во всех этих уловках”, вы проявляете 
такое тонкое искусство (касательно как упомянутых, так и не упомянутых мною 
уловок), какое вырабатывается длительной и усердной практикой, в результате 
которой достигается видимость неискушенности.
        4) Вас потрясла моя “проницательность”. Вообще-то, в вашем положении не 
стоит пытаться делать кому-либо комплименты.
        5) Что касается “объяснимого возмущенного тона”, вы, как это для вас 
обычно, ошибаетесь. Это был достаточно насмешливый тон, рассчитанный на то, 
чтобы побудить вас написать ответное письмо.
        6) Сформулированную вами мысль — “моя проблема не показалась вам