страшно боюсь!” Лицо у нее было бледное. Когда я спросил, может ли она взять 
меня за руку, она ответила: “Да”. Когда я спросил, возьмет ли она меня за руку, 
она ответила: “Нет”. “Почему?” — спросил я. “Мне так страшно!”
        Я пригласил остальных студентов осмотреть Мэри и поговорить с ней. 
Некоторым стало плохо при виде ужаса, который она испытывала. А Мэри была в 
ужасе. Вся аудитория видела, как пот лил по ее белому как мел лицу, на котором 
двигались только глазные яблоки. Отвечая, она едва шевелила губами. Руки 
судорожно вцепились в ручки кресла. Дыхание было очень осторожным и очень 
замедленным.
        Когда все в аудитории убедились, что Мэри вышла из транса эмоционально 
потрясенная, я сказал ей: “Вернись в состояние транса, в очень глубокий транс и 
проясни интеллектуальную сторону эмоции”. Пробудившись, Мэри вытерла лицо и 
сказала: “Как хорошо, что все это случилось тридцать лет назад”. Мы все, 
конечно, заинтересовались, что же произошло тридцать лет назад.
        Мэри рассказала: “Мы жили в предгорье и рядом на склоне горы было 
ущелье, расселина. Мама всегда меня предостерегала: “Не подходи к уцелью”. 
Как-то утром я отправилась гулять и совсем забыла о маминых словах. Я не 
заметила, как дошла до ущелья, и увидела, что через него перекинута железная 
труба диаметром сантиметров сорок. Все мамины предостережения вылетели у меня 
из головы, и я подумала, вот было бы здорово переползти по трубе на другую 
сторону на четвереньках, не отрывая от трубы глаз.
        Мне показалось, что я уже почти у цели. Тогда я подняла глаза, чтобы 
посмотреть, далеко ли я от противоположной стороны. И тогда я увидела, какое 
это глубокое ущелье. Страшно глубокое. А я находилась на середине. И я застыла 
от ужаса. С полчаса я не могла пошевельнуться и только думала, как же мне 
спастись. И, наконец, нашла выход. Очень осторожно, не отрывая глаз от трубы, я 
поползла назад, пока не почувствовала, что мои ноги коснулись твердой земли. 
Тогда я повернулась и бросилась бежать. Я спряталась в бамбуковой роще и долго 
не вылезала оттуда”.
        “А дальше что было, Мэри?”— спросил я ее. “Это все. Больше ничего”, — 
ответила она. “Еще что-то было”, — сказал я. Мэри ответила: “Я не могу 
вспомнить.” “Продолжение послушаем на следующем занятии”.
        Придя на следующее занятие, Мэри залилась краской. “Мне прямо стыдно 
вам об этом рассказывать, — сказала она.— Когда после часу ночи я вернулась к 
себе в Флэгстафф, я пошла к маме, на другой конец городка, разбудила ее и 
рассказала, как я ползла по той трубе через ущелье, и что, верно, она меня 
отшлепает. Мама ответила: “Не шлепать же тебя за то, что ты проделала тридцать 
лет тому назад!”
        Мэри добавила: “Я попыталась уснуть, но у меня всю ночь болел зад и до 
сих пор болит. Видно, мне очень хотелось, чтобы меня выпороли, а мама этого не 
сделала. Лучше бы она меня отлупила, а то зад болит”.
        “Еще что-нибудь расскажешь, Мэри?” — спросил я. “Нет уж, хватит с меня 
больной задницы”. “На следующем занятии расскажешь нам продолжение”, — сказал я.
 “Довольно. Больше ничего не будет”, — отрезала она. “Хорошо”, — заметил я.
        Придя на следующее занятие, Мэри заявила: “Зад у меня больше не болит, 
вот и все продолжение, что я хотела рассказать”. “Нет, Мэри, ты можешь 
рассказать другую часть”, — возразил я. Мэри ответила: “Я не помню никакой 
другой части”.
        Я сказал: “Я задам тебе вопрос, и тогда ты сможешь рассказать нам 
другую часть”. “Какой еще вопрос?”— спросила Мэри. “Очень просто, — ответил я.
 — Как ты объяснила маме, что опоздала к обеду?” “А, этот! — ответила Мэри.— Да,
 я опоздала к обеду и рассказала маме, что меня захватила шайка разбойников и 
они заперли меня в огромной пещере с толстенной дубовой дверью и что я много 
часов подряд колотила руками в дверь. Я-то знала, что руки у меня не разбиты в 
кровь, вот и пришлось прятать их под столом. Я надеялась, что мама поверит в 
мой рассказ. Отчаянно надеялась. Маму, казалось, лишь слегка позабавила моя 
история о заперших меня в пещере разбойниках”.
        Я спросил: “А еще что?” “Нет, теперь все”, — ответила Мэри. “Хорошо, 
продолжение расскажешь на следующем занятии”,— сказал я. Мэри возразила: “Да 
нет больше никакого продолжения”. “Есть”, — ответил я.
        Придя на следующее занятие, Мэри заявила: “Сколько я ни думала, у этой 
истории нет продолжения.” “Хорошо, — сказал я.— Я снова задам тебе вопрос. 
Скажи-ка, Мэри, ты вернулась домой с парадного крыльца или черным ходом?” Мэри 
покраснела и ответила: “Я чувствовала, что очень провинилась, и пробралась в 
дом с заднего крыльца”. Тут она выпрямилась и добавила: “Ой, я еще кое-что 
вспомнила! Вскоре после моей выходки в ущелье у мамы был сердечный приступ и ее 
забрали в больницу, а там ее кровать отгородили бамбуковой ширмой. Я сидела у 
маминой кровати и понимала, что ей стало плохо с сердцем из-за меня и в том, 
что мама чуть не умерла, виновата я. Какой виноватой я себя чувствовала! 
Ужасное, невероятное чувство вины. Может, именно поэтому я начала работать над 
своей докторской диссертацией, словно отчаянно пытаясь отыскать это глубоко 
запрятанное воспоминание”.
        Я спросил: “А что было дальше, Мэри?” “Ничего”, — ответила она.
        Явившись на следующее занятие, Мэри сказала: “Доктор Эриксон, есть еще 
одна часть этой истории. Когда я вернулась после занятий во Флэгстафф, я 
испытывала такую безмерную вину за мамин сердечный приступ, что просто должна 
была рассказать ей о моем раскаянии и о том, что я все позабыла — и об ущелье, 
и о трубе, и о том, как она выписалась из больницы. Было уже начало второго 
ночи, я отправилась к ней, разбудила ее и все ей рассказала. “Знаешь, Мэри, 
когда ты была маленькая, я часто тебя фотографировала. Давай поднимемся на