внушения.
Вскоре стало очевидным, что у Хаксли возникает интенсивная гипнотическая 
реакция. Он поднял руку и довольно громко и настойчиво сказал: “Послушайте, 
Милтон, вы не возражаете, если я предложу вам подняться наверх? Здесь внизу 
происходят чрезвычайно интересные вещи, а ваш беспрерывный разговор отвлекает и 
ужасно раздражает меня”.
Более двух часов Хаксли сидел с открытыми глазами, напряженно глядя перед собой.
 Игра воображения на его лице была быстрой и явно говорила о смущении. Частота 
его пульса и дыхания неожиданно и необъяснимо изменялись. Каждый раз, когда я 
делал попытку заговорить с ним, Хаксли поднимал руку, а иногда голову, и 
говорил так, будто я находился над ним на какой-то высоте, и часто с 
раздражением просил меня замолчать.
Почти через два часа он неожиданно взглянул на потолок и с некоторым 
замешательством заметил: “Послушайте, Милтон, произошло неприятное затруднение. 
Мы не знаем вас. Вы не принадлежите к кругу наших знакомых. Сейчас вы сидите на 
краю оврага, наблюдая за нами обоими, и никто из нас не знает, кто говорит с 
вами; а мы находимся в вестибюле, глядя друг на друга с чрезвычайным интересом. 
Мы знаем, что вы — тот самый человек, который может определить нашу 
идентичность. Но самое интересное то, что мы оба уверены, что мы знаем это, и 
что второй из нас — не реальный человек, а просто умственный образ прошлого или 
будущего. Но вы должны решить этот вопрос вопреки времени и расстоянию, 
разделяющим нас, и несмотря на то, что мы вас даже не знаем. Я считаю, что это 
чрезвычайно интересное затруднение. Я — это он, а он — это я? Ну, Милтон, или 
как вас там зовут”. Хаксли высказывал и другие замечания с одинаковым значением,
 которые нельзя было записать, а его голос становился все более настойчивым. 
Вся ситуация оказалась для меня весьма сложной и запутанной, но мне было ясно, 
что в силу вступили временные и пространственные диссоциации.
Удивляясь, но оставаясь внешне спокойным, я решил вывести Хаксли из состояния 
транса, приняв частичные сведения и сказав следующее: “Где бы вы ни были, что 
бы вы ни делали, слушайте внимательно, что я вам скажу, и медленно, потихоньку, 
спокойно начинаете делать это. Чувствуйте себя отдохнувшим и спокойным, ощутите 
в себе потребность установить контакт с моим голосом, со мной, с ситуацией, 
которую я собой представляю, необходимость вернуться к делам, относящимся и ко 
мне, не так ух давно относившимся и ко мне, и оставьте позади, но так, чтобы по 
просьбе вспомнить это, практически все, имеющее важное значение: зная и не зная 
о том, что это доступно, по команде. А теперь смотрите, все хорошо, вы сидите 
здесь, окончательно проснулись, отдохнули, чувствуете себя спокойно, удобно и 
готовы к обсуждению того, что здесь происходит”.
Хаксли проснулся, протер глаза и сказал: “У меня сильное ощущение, что я был в 
глубоком трансе и что это был один из самых бесплодных экспериментов. Я помню, 
как вы внушали, чтобы я все глубже и глубже погружался в транс, и я чувствовал, 
как все больше и больше поддаюсь вашему внушению, и хотя я понимаю, что прошло 
много времени, я действительно считаю, что состояние „глубокой рефлексии" было 
бы более плодотворным”.
Так как он не задал специального вопроса о времени, я начал беспорядочный 
разговор, в котором Хаксли сравнил определенную, но смутную оценку реальности в 
легком трансе с явно уменьшившимся пониманием внешней обстановки в среднем 
трансе, который сопровождался особым ощущением комфорта, так что эта внешняя 
реальность, в любой заданный момент, становится закрепленной актуальностью.
Потом я спросил его о реальностях в глубоком трансе, из которого он только что 
вышел. Задумавшись, Хаксли ответил, что смутно припоминает ощущение, будто он 
впадает в состояние глубокого транса, но никаких воспоминаний, связанных с этим,
 у него нет. После короткого обсуждения гипнотической амнезии и вероятности ее 
появления у него, Хаксли рассмеялся и заявил, что было бы интересно обсудить 
такую тему. После длительной беседы я наобум спросил его: “В каком вестибюле вы 
поставили бы это кресло?” — и указал на близстоящее кресло. Его ответ был 
замечателен: “Ну, Милтон, это самый необычный вопрос, который я когда-либо от 
вас слышал. Ужасно необычный! Он не имеет для меня никакого значения, но слово 
„коридор" дает странное ощущение сильного тепла. Это чрезвычайно удивительно!”.
Он на несколько минут погрузился в размышления и наконец заявил, что, если бы 
этот вопрос имел для него какой-то смысл, он, несомненно, был бы какой-то 
мимолетной, скоротечной изотерической ассоциацией. Поговорив с ним на какую-то 
отвлеченную тему, я заметил: “Кстати, о том крае, на котором я сидел: насколько 
глубок был тот самый овраг?”. Хаксли ответил: “Ну, Милтон, вы можете быть 
ужасно загадочным! Эти слова „коридор", „овраг", „край" оказывают на меня 
необычное воздействие. Это нельзя описать словами. Давайте посмотрим, смогу ли 
я приписать им какое-то значение!”. В течение почти пятнадцати минут Хаксли 
тщетно пытался закрепить какие-то значения ассоциации с этими словами, то и 
дело заявляя, что мое не намеренное, но скрытое их использование подразумевает 
полную уверенность, что здесь есть какое-то значение, которое должно быть 
понятным и для него. Наконец он с воодушевлением сказал: “Теперь я понимаю. 
Удивительно, как это ускользало от меня. Я полностью сознаю, что вы ввели меня 
в состояние транса, и, бесспорно, эти слова имеют к нему непосредственное 
отношение. Интересно, смогу ли я восстановить мои ассоциации”.
После двадцати минут молчаливого, очевидно, глубокого размышления, Хаксли 
заметил: “Если эти слова действительно имеют какой-то смысл, я должен признать, 
что у меня глубокая гипнотическая амнезия. Я попытался развить сейчас состояние 
„глубокой рефлексии", но оказалось, что все время думаю о моих опытах с местами.
 Мне трудно оторваться от этих мыслей. У меня было ощущение, что я использую их,
 чтобы сохранить свою амнезию. Не посвятить ли нам следующие полчаса обсуждению