Энергетический отражатель, паривший в семи тысячах километров над моей головой, 
чуть дрогнул, добавив розового облакам и небу. Пастельный, слишком 
нерешительный мазок, чтобы пробудить мир Детских Островов, что назывался прежде 
Антарктидой, краем холода и льда. Этот факт древней этимологии отмечен, конечно,
 в Зазеркалье, но помнят о нем лишь историки, да и то один из десяти. Мало 
приятного соваться в файлы, реконструирующие былой Антард – пронзительный ветер 
и смертоносный холод, бешеную круговерть снегов над белой равниной, торосы, 
айсберги и бесконечную полярную ночь. Сам я в эти файлы заглядывал – так, из 
любопытства, ибо холодов не люблю. С тех пор не люблю, как шарили мы в Кольце 
Жерома под скудным светом Песалави, а затем копались в мерзлой глине на Панто-5,
 высвобождая какое-то древнее святилище. Впрочем, не уверен, что эта постройка 
являлась святилищем – размеры не впечатляли, а в культурном слое нашлись одни 
окаменевшие фекалии, спрессованные с лиственными грамотами.
Признаюсь, что лед и снег, мрак и холод, как планетарный, так и космический, 
меня не вдохновляют. К лесам, горам, озерам и речным долинам я отношусь с 
меньшей неприязнью, но это тоже не мое. Нет, не мое! Я – человек пустыни, и 
если когда-нибудь умру, то среди песчаных дюн, уставившись выжженными глазами в 
знойное беспощадное небо.
Когда-нибудь умру!.. Демоны Песков! Будто я, носитель духа Гибли, великого 
вождя и колдуна, не умирал именно так дюжину раз! В остальных случаях мне 
протыкали печень копьем или дротиком, забрасывали камнями, душили тетивой от 
лука, били секирой в висок и, связанного, швыряли крокодилам. Думаю, последняя 
смерть была столь же антисанитарной и мучительной, как в зубах гиены, но это 
лишь мои предположения. Ни разу я не решился довести дело до конца и дать себя 
слопать живьем.
В небе посветлело, полыхнуло алым и золотистым, и запах сирени стал гуще – 
будто победный рокот труб, которому подыгрывают тонким ароматом скрипки-орхидеи.
 В ветвях яблони завозились, засверкали крохотные разноцветные комочки, потом 
один из них расправил лиловый шлейф-парашютик, шевельнул его краями и неспешно 
перебрался на янтарный колпак жилища Тави. Бескрылая птичка-медуза… Кажется, с 
Телирии или Банна… Дети любят с ними играть.
Стараясь не потревожить Тави, я осторожно поднялся и натянул короткие штаны с 
нагрудником. Нагрудники последнее время носили вычурные, кружевные, сотканные 
из яркого паутинного шелка, с орнаментом из нитей астабских пчел-жемчужниц. 
Кружева и орнаменты иногда заменялись личным гербом с девизом на каком-нибудь 
древнем языке, предпочтительно греческом или латыни. Что-нибудь этакое, с 
намеком – «Magna res est amor» или «Calamitas virtutis occasio», что означает 
«Великая вещь – любовь» и «Бедствие – пробный камень доблести». Ну, любовь – 
она всегда любовь, а вот бедствий, чтобы оттачивать на них свою доблесть, в 
наши времена не сыщешь. Во всяком случае, на Земле, но можно забраться на 
Панто-5 и углубиться с киркой и лопатой в те самые окаменевшие фекалии.
Да, так насчет нагрудников, шелков и всяких орнаментов с кружевами… Мои 
привычки скромнее: я сторонник серого, желтого и коричневого, тех оттенков, что 
теряются в песках пустыни, а из старинных девизов мне ближе всего «Crede 
experto» – «Верь опытному». Впрочем, я не выставляю своих пристрастий напоказ.
Тишина. Теплый ласковый полумрак и аромат женского тела… Ментальный образ Тави 
плывет в моем сознании – цветок на стройном стебле, запах шиповника и шелест 
листвы под ласковым ветром… Яблоня, ограждавшая земную часть ее бьона, окружает 
нас сотней гибких толстых веток, в хаосе которых теряется главный ствол и 
пропадают многочисленные стволики-подпорки. Над этим темным ожерельем из сучьев,
 плодов и листвы уже стали проступать в светлеющем небе призрачные видения крыш 
соседних зданий, фантомы труб, башенок, флюгеров, шпилей и полоскавшихся на них 
вымпелов. То был район, в котором обитали Целители, Операторы и 
Наставники-Воспитатели Койна Продления Рода – небольшие особняки, бассейны, 
павильоны, умилительно мягкие и ровные лужайки, разбросанные в причудливом 
беспорядке среди ухоженной зелени. Словом, буколический пейзаж. Чуть дальше, за 
рощицами дубов, эльбуков и канадских кленов, высились строения поосновательней 
– учебные коллегии и развлекательные центры. Каждое на свой лад, то в виде 
уступчатой майясской пирамиды или башни рыцарского замка, то наподобие 
старинного дворца, античного храма, морского жилища-лагуны или скалы, 
прорезанной галереями и серебристой спиралью подъемника. Эти архитектурные 
изыски былых эпох рисовались скорее в моем воображении, чем в яви – их 
закрывали деревья, и лишь огромный ствол Координации Койна отсвечивал над ними 
вдалеке бледным нефритом.
Тави спала, подложив одну ладошку под смугло-розовую щеку и прижав другую к 
нежной маленькой груди. Бескрылые птички – те, что с Телирии, а может, с Банна 
– перепархивали над ней и, распустив свои летательные перепонки, усаживались на 
самом краю кровли-колпака. Ни дать, ни взять, скопище крохотных гномов, 
решивших полюбоваться на спящую принцессу…
Я не мог заподозрить их в желании любоваться чем-то другим – например, мною или 
роскошью жилища Тави. Сейчас я выглядел не самым лучшим образом, так как еще не 
избавился от последствий темпорального скачка. Инерция психики неизбежна: 
память о Небем-васт влияла на Октавию, и точно так же память о 
разбойнике-ливийце, чью плоть я носил семнадцать без малого лет, влияла на меня.
 Мои ладони были в мозолях от дротика и топорища, на груди красовался 
внушительный рубец, под мышкой – шрамы от львиных когтей, на голове – колтун из 
рыжеватой шерсти, который ни в одном из тысяч цивилизованных миров не признали 
бы волосами или, тем более, прической. В нашей компании психоисториков такой 
эффект называют мнемоническим эхом: вернулся в свое нетленное тело, не 
воевавшее, не трудившееся, лежавшее мирно в саркофаге хроноскафа, а через