В зале было много людей, ожидающих, когда освободятся места. Форноски не успел 
проститься, как официант схватился за спинку стула:
— Вам он нужен?
В это время белградская община готовила для Николы прием в пивной Вайферта. Там 
поэт Лаза Костич сидел, раскорячившись за столом, как будто его только что 
спасли после кораблекрушения. Там было слишком много поэтов, болтунов и 
пустомелей. Постаревший Йован Йованович Змай продекламировал в честь Николы 
стихи:


Я не знаю, правда ль это,
Или слухи заставляют
Электричеством заняться,
Когда ты нас посещаешь…


Борода у старого поэта дрожала. Высокий американец согнулся и поцеловал ему 
руку. Все рыдали. И пока они проливали слезы, я от скуки чесался в кресле 
гостиничного холла. Я отодвинул занавеску и увидел, что закапал дождь.
— Который час? — спросил я официанта.
— Половина первого, — ответил юноша в нос.
Дождь застучал, как тысяча часов.
Наконец послышался стук колес, раздались голоса. Несколько человек вошли в холл.
 Он стоял спиной ко мне, поскольку прощался с усатым Андро Митровичем. (Я 
запомнил все их имена, как будто они были моими родственниками.) Он обернулся, 
и я поднялся. Он подошел. Он благоухал фиалкой. Поцеловал меня:
— Наконец-то, мой король вальса!
Смотрю, изменила ли его Америка.
Как всегда, энергичный, как всегда, усталый.
— Что это ты так похудел? — озабоченно спросил я.
— А что это ты так растолстел?
Не отрывая от него взгляда, я похлопал себя по животу. Каштановые глаза 
смягчились и засияли. И только теперь я выказал ему соучастие. Он вздрогнул и 
махнул рукой. Я рассказал ему, что преподаю в гимназии, что профессор Мартин 
Секулич, изобретатель электрического шарика, умер, а все наши — Йован Белич, 
Никола Прица и даже Джуро Амшел — определились с занятиями и переженились. 
Потом я вздохнул:
— Ну и наскучался же я сегодня!
— А я — нет! — ответил он, и мы рассмеялись.
— Как наш король Александр? — полюбопытствовал я.
— Безбородый.
— А какой еще?
— Низкорослый.
Мы вышли пройтись. Наши ноздри дразнил запах прибитой дождем пыли. Увлекшись 
разговором, мы плыли в благоухании летней ночи. Забыв про короля, он принялся 
рассказывать о Змае Йоване Йовановиче. Превыше всего он ценил в нем доброту. 
Вся его родня умерла, сказал он с болью. А глаза у Змая добрые, ими «душа 
говорит».
О сне и речи не было. Он сказал мне… как это точнее… Что он хотел бы перевести 
Змая на английский, но не знает никого, кто мог бы помочь ему с переводом.
Я спросил, помнит ли он Ненада и Винко Алагичей.
— Да, — сказал он, — это моя родня.
— Ненад убил Винко из-за наследства, — сообщил я. — Несколько лет он провел в 
тюрьме. Жандармы окружили его банду под Биоковом и ранили его в живот. Умер в 
страшных муках в пещере, как волк.
— Уф! — выдохнул Никола.
После обмена новостями мы заговорили о минувших днях.
Я припомнил, что у Джуки и Милутина были разные характеры. Однажды они 
рассыпали пшеницу для просушки. Пришла корова и съела половину. Его мать едва 
не лопнула от злости. Покойный Милутин утешал ее:
— Брось, Джука. Это наша корова съела нашу пшеницу.
— А я совсем забыл это, — удивился Никола.
Мы вспоминали Джуку с улыбкой, поскольку только так надо вспоминать покойников. 
Рефреном нашей беседы белградской пахучей ночью были слова:
— А помнишь?!.
— Да, вспомнил! — поражался Никола и вдохновенно добавлял: — А ты помнишь?..
Вспомнили мы голод в теткином доме в Карловаце и вальсы Штрауса. Ночь подходила 
к концу, а мы все говорили.
— Смотри, какое небо ущербное, — указал я пальцем. — Звезды поразбивались.
Не часто бывает, чтобы полный мужчина средних лет, каким был я, смеялся звонким 
хохотом молодости.
Сначала покраснело над соборной церковью. Потом погасли фонари. А мы все еще 
говорили. В окружении высоких и низких шляп, белых платочков и больших шапок мы 
переплыли на пароходе белую Саву. Я задирал голову, опершись о ненужный зонтик. 
Птицы пели в прибрежных вербах. Мир пробуждался. Пахло илом и предстоящей жарой.
 Рыбаки расселись по своим местам. Слышался плеск. Нас провожали чайки и другие 
ранние птицы. Мы простились на Земунском вокзале, так и не сомкнув глаз.
— Сколько прошло времени с нашей последней встречи? — вздохнул он, пожимая мне 
руку.
Я ответил на рукопожатие и сказал: