— Благородный хозяин! Ты угадал мое самое сокровенное желание! — вскрикивает 
радостно двойник. — О, человеческая жизнь, земная жизнь, скучная жизнь! Она так 
унизительна, так горька, человеческое честолюбие суетно, спесь — ничтожна, 
тщеславие — по-детски наивно, а слава, столь ценимая человеком, почести — боже, 
какая пустота!
— Может быть, сразу к чертям в пекло? — раздумчиво спрашивает Тесла.
— Как ты жесток, Никола! Это же живая душа, моя, между прочим, душа, зачем вот 
так сразу — к чертям в пекло?
— Не питай пустых надежд, Сэм! Чему быть, того не миновать. Еще десяток лет и… 
А что такое десять лет по сравнению с вечностью? Всего лишь миг. Со временем ты 
это поймешь. Ты еще здесь? — оборачивается Тесла к двойнику. — Вставай и 
улетучивайся!
Двойник радостно вскакивает, но, как никто, понимая желания и мысли хозяина, не 
спешит и делает все нарочито медленно, как опытная стриптизерша, вернее, 
стриптизер. Вот это Зрелище так зрелище! Сначала его одежды истончаются 
настолько, что сквозь них просвечивает тело, потом они растворяются в воздухе, 
как туман, и двойник остается нагим (Марк Твен при этом морщится, как будто 
впервые видит себя обнаженным); тем временем плоть двойника тает на глазах, 
сквозь нее уже просвечивает скелет с распухшими суставами, так что Марк Твен 
непроизвольно тянется к коленям и начинает их разминать; затем исчезают и кости,
 и остается лишь пустая форма, оболочка, зыбкая и эфемерная, переливающаяся 
всеми цветами радуги; сквозь нее, как сквозь мыльный пузырь, просвечивает 
мебель; затем — паф! — и она исчезает!
— Бог с тобой! — напутствует двойника Марк Твен и, хитро взглянув на друга, 
вдруг затягивает песню низким протяжным голосом, наполняющим комнату и волнами 
плывущим к небесам.


Как далеко отсюда отчий дом,
У Суон-реки, у Суон-реки,
Но сердцем я и поныне в нем,
Там доживают век свой старики.


И так — строфа за строфой — живописует он бедный покинутый дом, радости детства,
 черные лица, дорогие для него, которые он больше никогда не увидит. И само его 
лицо, отрешенное и печальное, как будто чернеет. Чарующая магия музыки 
совершенно преобразует и сидящего напротив надменного верзилу, все высокомерие 
сходит с него, он становится прекрасен и человечен, как сама песня. Все вокруг 
тоже меняется, комната исчезает, кресла превращаются в скамью из толстых досок, 
ковер на полу — в траву, камин уплывает вдаль, оборачиваясь бревенчатой хижиной 
под раскидистыми деревьями, все это обволакивают нежным светом летние сумерки. 
Песня стихает, растворяется, рассеивается в воздухе, и вместе с ней 
рассеивается и тает в воздухе видение, комната обретает былой вид, в камине 
вспыхивает огонь.
— А, я вижу слезы в твоих глазах! — удовлетворенно восклицает Марк Твен. — Не 
так уж ты бесчувствен, небожитель!
— Ты же знаешь, я не могу без слез слушать эту песню, — говорит Тесла.
— Твои слезы мне дороже аплодисментов. Когда ты плачешь, я вижу перед собой 
человека. Впрочем, что я говорю! Этой песней я бы выжал слезы даже из глаз 
деревянного идола.
— Да, вы люди, и особенно ты, мой друг, бываете поразительно проникновенны при 
всей ограниченности вашего знания и низменности помыслов.
— Ты не очень высокого мнения о роде человеческом. Жаль, что ты принадлежишь к 
нему помимо своей воли.
— Но, друг мой, ведь я ни разу не обмолвился, что принадлежу к нему, не правда 
ли? При этом я полагаю, что род человеческий по-своему хорош, если все принять 
во внимание. Уверяю тебя, что я отношусь к человечеству даже лучше тебя. Ты 
вспомни, что тут недавно вещал твой двойник, а ведь он — это ты, твоя вторая 
суть. Я же отношусь без всякого предубеждения как к роду человеческому, так и к 
насекомым другого рода, я не питаю к ним ни зла, ни отвращения. Мне давно 
знаком род человеческий, и — поверь, я говорю от чистого сердца — он чаще 
вызывал у меня жалость, чем стыд за него. Более того, мой интерес к 
человечеству подогревается тем, что в других мирах нет ничего подобного, 
человечество — нечто единственное в своем роде. Оно во многом чрезвычайно 
забавно.
— Да, «забавно», как стая мартышек, — с легкой иронией говорит Марк Твен.
— Да, люди забавны, как мартышки, — подтверждает Тесла совершенно серьезно. — 
Пожалуй, еще забавнее, ведь моральное и умственное кривлянье людей 
разнообразнее, чем у мартышек, и оттого забавнее.
На «мартышек» Марк Твен непритворно обижается, хотя сам же первый упомянул о 
них. Тесла смотрит на него с виноватым видом.
— Давай пошалим, — предлагает он, — как напишет в своем весьма недурном романе 
одна шведская писательница, она вот-вот должна родиться.
— Что?! Писательницы будут и в Швеции! — Марк Твен в ужасе хватается за голову.
 — Чувствую, в будущем на Земле не останется ни одного места, где можно было бы 
спокойно отдохнуть и развлечься, не рискуя столкнуться с писательницами.
— Ужасны не писательницы, ужасны их произведения, — замечает Тесла.
— Позволь мне об этом судить, у меня тут гораздо больший опыт. Роман можно, не 
читая, выкинуть в мусорный бак, а от писательниц никуда не скроешься, разве что