присутствует. Если я захочу, то могу вызвать к жизни истинное прошлое, а не 
представление о нем; и вот я уже в прошлом. То же самое с будущим — я могу 
вызвать его из грядущих веков, и вот оно у меня перед глазами — животрепещущее, 
реальное, а не фантазия, не образ, не плод воображения. О, эти тягостные 
человеческие ограничения, как они мешают мне! Твой род даже не может вообразить 
нечто, созданное из ничего, — я знаю наверняка: ваши ученые и философы всегда 
признают этот факт. Все они считают, что вначале было нечто, и разумеют не что 
вещественное, материальное, из чего был создан мир. Да все было проще простого 
— мир был создан из мысли.
— В начале было слово — быстро вставляет Марк Твен, — ты это имеешь в виду?
— Речь идет не об этом тексте. Текст вы отринули и правильно сделали, но вместе 
с грязной водой вы выплеснули и ребенка. Вы уверовали в материю, в материальный 
мир, но упустили из виду, что этот мир был создан из мысли. Ты понимаешь?
— Нет. Мысль! Она не материальна, как же можно создать из нее материальные 
предметы?
— Но, Сэм, я же говорю не о человеческой мысли, я говорю о себе подобных, о 
мыслях богов.
— Ну и что? Какая тут разница? Мысль это мысль, и этим все сказано.
— Нет, ты ошибаешься. Человек ничего не творит своей мыслью, он просто 
наблюдает предметы и явления внешнего мира, сочетает их в голове; сопоставив 
несколько наблюдений, он делает вывод. Его ум — машина, притом автоматическая, 
человек ее не контролирует; ваш ум не может постичь ничего нового, 
оригинального, ему под силу лишь, собрав материал извне, придать ему новые 
формы. Но он вынужден брать материал извне, а, создать его он не в состоянии. В 
общем, человеческий ум не может творить, а бог может, не подобные могут. Вот в 
чем различие. Нам не нужны готовые материалы, мы создаем их — из мысли. Все 
сущее было создано из мысли, только из мысли.
— Своей мыслью я могу создать только воображаемых персонажей своих романов, — 
говорит Марк Твен.
— Твои персонажи живее и реалистичнее всех живших, живущих и тех, кто придет им 
на смену.
— Это все слова, всего лишь слова!
— Ты неисправимый материалист, мой друг, ты веришь только тому, что можешь 
пощупать. Будь по-твоему!
И тут перед изумленным Марком Твеном из пустоты возникает его двойник в виде 
совершенной оболочки тела, зыбкой, как мыльный пузырь, переливающейся всеми 
цветами радуги; потом составляется и укрепляется скелет, облекается в плоть, 
одежды. Марк Твен осторожно прикасается к нему рукой, как будто боится 
проткнуть насквозь.
— Но послушай, Никола, он что — из плоти и крови?
— Да, но это лишь видимость, его плоть и кости — фикция, созданная мной. Я 
высвободил твой дух и дал твоему второму «я» независимое существование.
— Мое второе «я»?!
— Вот уж не думал, что мне придется объяснять тебе еще и это! Кому как не тебе 
знать, что в тебе одновременно сосуществуют две личности. Одна — твоя Будничная 
Суть, она вечно в делах и заботах, преимущественно о деньгах, — усмехается 
Тесла, — другая — Суть Грез, у нее нет обязанностей, ее занимают лишь фантазии, 
путешествия, приключения. Когда Будничная Суть бодрствует, она спит; когда 
Будничная Суть спит, Суть Грез заправляет всем, и делает что ей вздумается. У 
нее больше воображения, чем у твоей Будничной Сути, а потому ее радости и 
горести искренней и сильней, а приключения, соответственно, — ярче и 
удивительней. Но, как ты сам понимаешь, она лишена плоти, она — только дух. 
Участь Будничной Сути тяжелей, ее существование тоскливей, ей никуда не деться 
от плоти, плоть ее обременяет, лишает свободы; мешает ей и собственное бедное 
воображение.
— Так ты — это я? — обращается Марк Твен к своему двойнику. — Моя лучшая, 
идеальная, восторженная, вдохновенная половина?
— У нас нет личности, определенной личности, каждый из нас — Совокупность 
личностей, — как-то излишне серьезно говорит двойник, разваливаясь в свободном 
кресле, — мы честны в одном сне и бесчестны в другом, мы храбро сражаемся в 
одной битве и бежим с поля боя в другой. Мы не носим цепей; они для нас 
нестерпимы; у нас нет дома, нет тюрьмы, мы жители Вселенной; мы не знаем ни 
времени, ни пространства, — тараторит он, как затверженный урок, — мы живем, 
любим, трудимся, наслаждаемся жизнью; мы успеваем прожить пятьдесят лет за один 
час, пока вы спите, похрапывая, восстанавливая свои распадающиеся ткани; не 
успеете вы моргнуть, как мы облетаем вокруг вашего маленького земного шара, мы 
не замкнуты в определенном пространстве, как собака, стерегущая стадо, или 
император, пасущий двуногих овечек, мы спускаемся в ад, поднимаемся в рай, 
резвимся среди созвездий, на Млечном Пути. О, космическое пространство — 
безбрежный океан, простирающийся бесконечно далеко, не имеющий ни начала, ни 
конца? — с ностальгической грустью говорит двойник. — Мрачная бездна, по 
которой можно лететь вечно со скоростью мысли, встречая после изнурительно 
долгого пути радующие душу архипелаги солнц, мерцающие далёко впереди: они все 
растут и растут и вдруг изрываются ослепительным светом; миг — ипрорываешься 
сквозь него, и они уже позади — мерцающие архипелаги, исчезающие во тьме. Ах, 
чего только я не видел! — оживляется он. — Таких чудес, такого буйства красок, 
такого великолепия человеческий глаз не воспринимает. Чего только я не слышал! 
Музыка сфер… Ни один смертный не выдержит и пяти минут такого экстаза!
— Это — я? — недовольно говорит Марк Твен. — Я себе такой не нравлюсь. Никола, 
а нельзя ли его — того, на Млечный Путь?