И вдруг Саров подскочил в кресле, дойдя до строк:

«С тяжким грузом одиночества и отчаяния на душе я вернулся в замок и вошел в 
свою комнату. Там сидел наш покойник!»

Собственно, не эти слова вызвали удивление Серова — эка невидаль, обычный 
поворот сюжета, для Марка Твена так даже и тривиальный. Но на полях около этих 
строк была проведена ногтем едва заметная черта. Саров поднёс рукопись ближе к 
глазам — черта пропала. Потом он сообразил, что все дело в направлении света, 
падающего от торшера. Он нашел положение, при котором черта была видна лучше 
всего, и быстро просмотрел предшествующие страницы рукописи. Никаких пометок не 
было. «А ведь при ксерокопировании она, скорее всего, не проявилась бы, — 
подумал Саров. — Какая, однако, глазастая и внимательная девица! И хитрющая — 
нет чтобы предупредить! Решила меня проверить — замечу ли? Но мы тоже не лыком 
шиты! Или это ее пометка? Нет, вряд ли. Во-первых, не посмела бы. Во-вторых, до 
этого момента были куда более яркие фрагменты, которые вполне можно было 
отметить. Это, похоже, все же след ногтя Теслы». И он принялся с резко 
возросшим интересом читать дальше, внимательно поглядывая на поля рукописи.

«Я тотчас кинулся прочь со всех ног: всю жизнь я боялся привидений и предпочел 
бы оказаться где угодно, но не с ним наедине. Меня остановил знакомый голос, 
звучавший слаще музыки для моих ушей:
— Вернись! Я живой, а вовсе не привидение!»

Через пару абзацев появилась еще одна черта у строк:

«Нет, не мираж, я действительно умер, — сказал он в ответ на мои мысли и 
добавил с безразличным видом: — Для меня это сущий пустяк, я проделывал такие 
штуки много раз».

И тут Саров вместе с Августом Фельднером, вместе с Марком Твенам буквально 
взмолился:

«„Расскажи мне что-нибудь обо всем этом, ну хоть немножечко, прошу тебя. Сорок 
Четвертый! Ты только дразнишь мой аппетит, а я жажду понять, как ты узнал про 
эти чудеса как разгадал непостижимые тайны“.
Сорок Четвертый подумал немного, потом заявил, что вполне расположен ко мне и 
охотно занялся бы моим просвещением, но не знает, как за него взяться из-за 
ограниченности моего ума, убогости духовного мира и неразвитости чувств. Он 
помянул мои качества вскользь, как нечто само собой разумеющееся — архиепископ 
мог бы походя бросить такое замечание коту, нимало не заботясь об его чувствах, 
о том, что у кота другое мнение на этот счет…
— Да, просветить тебя трудно, — молвил он наконец. — Пожалуй, невозможно, надо 
создавать тебя заново. — Глазами он умолял меня понять его и простить. — Ведь 
ты, что ни говори, — животное, сам ты это сознаешь?
Мне следовало дать ему пощечину, но я сдержался и ответил с деланным 
безразличием:
— Разумеется. Мы все порой животные.

Я, конечно, подразумевал и его, но стрела опять не попала
в
цель: Сорок Четвертый и не думал, что я его имею в виду. Напротив, он сказал с 
облегчением, словно избавившись от досадной помехи:

— В том-то и беда! Вот почему просветить тебя так трудно. С моим родом все 
иначе, мы не знаем пределов, мы способны осмыслить все. Видишь ли, для рода 
человеческого существует такое понятие, как время; вы делите его на части и 
измеряете; у человека есть прошлое, настоящее и будущее — из одного понятия вы 
сделали три. Для твоего рода существует еще и расстояние, и, черт подери, его 
вы тоже измеряете! Впрочем, погоди, если б я только мог, если б я… нет, 
бесполезно, просвещение не для такого ума. — И добавил с отчаянием в голосе: — 
О, если б он обладал хоть каким-нибудь даром, глубиной, широтой мышления, либо, 
либо… но, сам понимаешь, человеческий ум тугой и тесный, ведь не вольешь же 
бездонную звездную ширь Вселенной в кувшин!»

«Вот и кувшин», — подумал Саров. Он представил себе Теслу и Марка Твена, 
сидящих в креслах у камина, между ними на низеньком столике бутылка старого 
шотландского виски и два широких стакана. Тесла — Вселенная, передатчик, щедро 
излучающий знание, недоступное пониманию современников, Марк Твен — приемник, 
кувшин, поглощающий это знание, сохраняющий его, переваривающий, чтобы передать 
потомкам.
— Ах, как это трудно! — говорит Тесла. — Будь у меня хотя бы исходная точка, 
основа, с которой начать, — так нет! Опереться не на что! Послушай, ты можешь 
исключить фактор времени, можешь понять, что такое вечность? Можешь представить 
себе нечто, не имеющее начала, нечто такое, что было всегда? Попытайся!
— Не могу, — трясет головой Марк Твен. — Сто раз пытался. Головокружение 
начинается, как только вообразишь такое.
Лицо Теслы выражает отчаяние.
— Подумать только, и это называется ум! Не может постичь такого пустяка… Слушай,
 Сэм, в действительности время не поддается делению — никакому. Прошлое всегда